разведчиков к артиллеристам посадишь. Скажешь, Бородин приказал. Понятно?
— Все понятно. Чего ж непонятного. И рельсы, конечно, велел положить? Да?
— И рельсы положишь, и печку поставишь. Трубу только в нашу сторону пустишь. Амбразуру уменьши, а левую совсем можешь заделать.
— А дощечками тесаными не приказал обшивать?
— Твое дело. Можешь и диван поставить, если хочешь. Возьмешь с собой Новохатько с отделением.
— У него куриная слепота.
— Для НП сойдет. Гаркуша с Агнивцевым пойдут проходы делать.
— Пускай дома тогда сидит, лопаты стережет.
— Как знаешь. К пяти чтоб НП было готово.
Лисагор натягивает второй сапог. Кряхтит.
— И кто войну эту придумал? Лежал бы сейчас на печи и семечки грыз. Эх, жизнь солдатская!..
И, запихнув в рот половину лежащей на столе колбасы, он уходит.
Я остаюсь ждать дивизионных саперов.
23
К четырем часам иду на передовую. Немцы, точно предчувствуя что-то, почти беспрерывно строчат из пулеметов и освещают передний край.
Обхожу батальоны. Агнивцев и Гаркуша кончили с проходами, греются в блиндажах, курят. Иду на НП. Еще издали слышу шепот Лисагора. Сидя верхом на блиндаже, он вместе с Тугиевым укладывает рельсы перекрытия. Оба кряхтят, ругаются. Немецкие пули свистят почти над самыми их головами. Пулемет стоит метрах в пятидесяти, поэтому пули перелетают и ударяются где-то далеко позади.
Я забираюсь в блиндаж. Там уже связисты и адъютант командира полка. Амбразура затянута одеялом, чтобы не было видно света. Коптящая гильза стоит прямо на полу. Один из связистов дополнительными минометными зарядами растапливает печку. Ему, по-видимому, доставляет удовольствие смотреть, как вспыхивает порох, маленькими горсточками он все время подбрасывает его в печку.
Минут через десять вваливается Лисагор. Все лицо в росинках пота. Руки красные от ржавчины и глины.
— Смотри на часы, инженер.
— Двадцать минут пятого.
— Видал темпы? Тютелька в тютельку к началу артподготовки. Табак есть?
Я даю ему закурить. Он вытирает рукавом лицо. Оно становится полосатым, как тюфяк.
— Ну и медведь этот Тугиев. Взвалит полрельсы на плечо и хоть бы хны. Знаешь, откуда их таскали? Почти от самого мясокомбината. Порвали их толом на части и на собственных плечах. На, пощупай, как подушка стало. Курортик что надо — Сочи, Мацеста…
— Накатов сколько положил?
— Рельсов два, да старый еще, деревянный, был.
— Бугор получился?
— Да их тут знаешь сколько бугров? Что ни шаг, то землянка, а что ни землянка, то бугор.
— Раненых нет?
— Тугиевская шинель. Три дырочки. А парень золото. Отметить надо. Точно огород дома копает. Постой!.. Началось, что ли?
Мы прислушиваемся. Верно. Из-за Волги доносятся первые залпы. Я смотрю на часы. Четыре тридцать.
— Па-а-а щелям! — кричит Лисагор. — Прицел ноль пять, по своим опять. Крикни там, связист, саперам, чтоб сюда залазили.
Саперы втискиваются в блиндаж. Закуривают, цепляются друг за друга винтовками и лопатами.
— А где Тугиев?
— Там еще. Наверху.
— Видал? Песочком посыпает. Красоту наводит. Давай его сюда, Седельников. Снарядом голову еще сорвет.
Канонада усиливается. Сквозь плохо пригнанную дверь слышно, как шуршат снаряды над блиндажом. Гул разрывов заглушает выстрелы. Землянка дрожит. С потолка сыплется земля.
Лисагор толкает меня в бок:
— Ну что? Людей домой пошлем? Пока не поздно. А то придет Абросимов, тогда точка. Всех в атаку погонит.
Людей, пожалуй, действительно надо отсылать, пока идет подготовка и немцы молчат. Так и делаем.
Только они уходят, как являются майор, Абросимов и начальник разведки. Майор тяжело дышит — сердце, вероятно, не в порядке.
— Ну как, инженер, не угробят нас здесь? — добродушно, собрав морщинки вокруг глаз, спрашивает майор и лезет уже за своей трубкой.
— Думаю, нет, товарищ майор.
— Опять «думаю»… Штрафовать буду. По пятерке за каждое «думаю». Рельсы положил?
— Положил. В два ряда.
Подходит Абросимов. Губы сжаты. Глаза сощурены.
— А где Лисагор твой?
— Отдыхать пошел. С людьми.
— Отдыхать? Надо было здесь оставить. Нашли время отдыхать…
Я ничего не отвечаю. Хорошо, что я их вовремя на берег отправил.
— А остальные где?
— По батальонам.
— Что делают?
— Проходы.
— Проверял?
— Проверял.
— А дивизионные что делают?
— В разведке.
— Почему вчера не разведали?
— Потому что сегодня приказ получили.
Абросимов жует губами. Глаза его, холодные и острые, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка подергивается.
— Смотри, инженер, подорвутся — плохо тебе будет.
Мне не нравится его тон. Я отвечаю, что проходы отмечаются колышками и комбаты поставлены в известность. Абросимов больше ничего не говорит. Звонит по телефону в первый батальон.
Пушки грохочут все сильнее и сильнее. Разрывы и выстрелы сливаются в сплошной, ни на минуту не прекращающийся гул. Дверь поминутно хлопает. Ее привязывают проволокой.
— Хорошо работают, — говорит майор.
Где-то совсем рядом разрывается снаряд. С потолка сыплется земля. Лампа чуть не гаснет.
— Что и говорить, хорошо… — принужденно улыбается начальник разведки. — Вчера один стодвадцатидвухмиллиметровый чуть к самому Пожарскому, начальнику артиллерии, в блиндаж не залетел.
Майор тоже улыбается. Я тоже. Но ощущение, вообще, не из приятных. Немецкая передовая метрах в пятидесяти от нас, для дальнобойной артиллерии радиус рассеивания довольно обычный.
Мы сидим и курим. В такие минуты трудно не курить.
Потом приходит дивизионный сапер-разведчик. Обнаружили и сняли восемнадцать мин-эсок. Вывинтили взрыватели. Мины оставили на месте. Уходит.
Абросимов не отрывается от трубки.
Неужели немцы удержатся после такой подготовки?
Становится жарко. Бока у печки оранжево-красные. Я расстегиваюсь.
— Брось подкидывать, — говорит связисту майор. — Рассветет — по дыму стрелять будут.
Связист отползает в свой угол.
— Керженцев, — совсем тихо говорит майор.
— Я вас слушаю.
— Нечего тебе тут делать. Иди-ка в свой батальон бывший. К Ширяеву. Помоги… — И, посопев трубкой: — Там у вас немцы еще вырыли хода сообщения. Ширяев придумал, как их захватить. Ставьте пулеметы и секите во фланг фрицам.
Я поворачиваюсь.
— Вы что, к Ширяеву его посылаете? — спрашивает Абросимов, не отходя от телефона.
— Пускай идет. Нечего ему тут делать. В лоб все равно не возьмем.
— Возьмем! — неестественно как-то взвизгивает Абросимов и бросает трубку. Связист ловко хватает ее на лету и пристраивает к голове. — И в лоб возьмем, если по ямкам не будем прятаться. Вот давай, Керженцев, во второй батальон, организуй там. А то думают, гадают, а толку никакого. Огонь, видишь ли, сильный, подняться не дает.
Обычно спокойные, холодные глаза его сейчас круглы и налиты кровью. Губа все дрожит.
— Подыми их, подыми! Залежались!
— Да ты не кипятись, Абросимов, — спокойно говорит майор и машет мне рукой: иди, мол.
Я ухожу. До ширяевского КП бегу стремглав, лавируя между разрывами. Немцы озлились, стреляют без разбора, лишь бы побольше. Ширяева нет. На передовой. Бегу туда. Нос к носу сталкиваюсь с ним у входа