Они вышли в центральный двор. Дворец Шахджи — его небольшой домик, поправил себя Да Гама, — был простым и изящным, покрытые штукатуркой и отполированные стены блестели в лучах утреннего солнца, как золото.
У главного входа стоял Шахджи.
— Я рад, что ты наконец встал, фаранг. Ты хорошо спал? — он не дождался ответа, но обнял Да Гаму за плечи и повел прочь от Мауса. — Обычно я не разрешаю евнухам заходить к себе в дом, но он принес тебе чистую одежду и не позволил никому другому к ней прикоснуться. Я поступил неправильно?
Да Гама покачал головой:
— Я в долгу перед вами, генерал, и всегда буду вашим должником.
— Помни: я помогу тебе, как смогу. Я буду наблюдать, не бойся, — генерал нахмурился и опустил руку в карман. — Здесь сто анн.
У Да Гамы округлились глаза.
— Мне не нужны деньги, генерал.
— Значит, возьми их, только чтобы порадовать меня. Отдашь через месяц. Ты можешь найти их гораздо более полезными, чем думаешь, — он зажал монеты в руке Да Гамы и заговорил тише: — Помни, что я тебе сказал. А пока попробуй парату.
С этими словами он ушел, слегка взмахнув рукой на прощание. Да Гама улыбнулся, взял один ароматный блин и кивнул на дверь.
— Пошли, Маус, — сказал он. — Кого будем убивать?..
— Убивать, господин? — Маус моргнул.
— Не обращай внимания. Пошли.
По улицам Биджапура они ехали в отдельных закрытых паланкинах. Было раннее утро. В паланкинах Да Гама всегда чувствовал себя неуютно. Носильщики редко отличались хорошим здоровьем. Можно было задернуть занавески, чтобы их не видеть, но их тяжелое дыхание слышалось всегда, как и постоянные ругательства, хотя и произносимые шепотом. Если носильщиков не подбирали по росту и ширине шага — а их не подбирали никогда — то паланкин постоянно качало, гораздо хуже, чем любую лодку, и от этого поднималась тошнота. Они двигались, как самый слабый носильщик, который неизменно оказывался старшим в группе. И все это делалось ради какого-то непонятного величия, словно ты был слишком высокопоставленным, чтобы опускать ноги на землю.
Сквозь занавески Да Гама видел мало, но догадался, что они направляются на восток. Здания здесь казались новее и проще. При взгляде на них возникала мысль о неприкрытой, вызывающей смущение наготе, как у человека, показывающего врачу свой розовый обвислый живот. Да Гама постучал в стену паланкина.
— Куда мы направляемся? — спросил он.
Старший носильщик кивнул небритым подбородком на длинное здание без окон и с черепичной крышей. Над единственной дверью был прибит шест, с которого свисал кусок выцветшей матери. Да Гаме потребовалось какое-то время, чтобы узнать португальский флаг.
* * *
Викторио Суза поглаживал щеку евнуха пухлой шелушащейся рукой.
— Что ты думаешь о моем мерине? — спросил он у Да Гамы. — Теперь мы все должны их иметь — в каждом доме должен быть свой мерин. Это новое правило, не так ли, Маус?
Евнух опустил веки и пожал плечами, но прижался головой к ладони Викторио.
— Все получилось гораздо лучше, чем я думал. Он приносит мне утешение, и он умен.
Суза повернулся к Маусу и сказал на хинди:
— Вычесть четыреста двадцать восемь из тысячи триста девятнадцати.
— Восемьсот девяносто один, дядя, — ответил Маус, сморщив нос.
— Как тебе это нравится, а? — спросил Викторио на португальском. — Решает примеры в уме.
— А откуда ты знаешь, что правильно? — поинтересовался Да Гама.
Вместо ответа Викторио сердито посмотрел на него и прижал толстые пальцы к высохшей руке Мауса. Суза постарел с тех пор, как его видел Да Гама. Щеки обвисли, словно к ним прицепили грузики, водянистые глаза почти скрывались кожей, которая мешками свисала с бровей. Нос посинел, а местами, казалось, и посерел, кончик смотрел вниз. Усы пожелтели, вместо того чтобы приобрести достойный серебристый цвет. Для тепла Викторио надел вязаную шапочку, которые иногда носят старики, хотя было жарко. Его тело заполняло кресло, словно мешок песка.
Да Гама подумал, что дело складывается не так уж плохо, если учитывать все обстоятельства. Викторио выслушал рассказ о нападении разбойников сдержанно и даже сочувственно. Ничто из услышанного его не поразило и даже особо не обеспокоило. Создавалось впечатление, что он уже слышал об этом. Однако он поднимал тяжелую голову при каждом упоминании Люсинды.
— Но она в порядке? С ней все в порядке? — спрашивал он каждый раз, когда Да Гама произносил ее имя.
Маус не сводил взгляда с губ Викторио, когда тот говорил. Да Гама догадался, что евнух пытается учить португальский.
Несмотря на ранний час, распухшая рука Викторио с облезающей, словно у старой змеи, кожей сжимала графин с хересом.
— Что ты думаешь об этом складе? — спросил Викторио, делая круговое движение рукой. Он имел в виду здание, в котором они находились.
— Я не могу ответить. Я практически ничего не видел.
По прибытии Маус сразу же повел Да Гаму в крошечный кабинет Викторио.
— Увидишь. Увидишь все. Я прикажу Маусу тебе показать. Теперь я не очень хорошо хожу. Маус — это мои глаза и уши. Он очень умный, — Викторио погладил сморщенные пальцы евнуха. Да Гама подумал, не добавлен ли в вино наркотик. Викторио склонил голову вбок и посмотрел прямо в глаза Да Гамы: — Но теперь мне нужен не только евнух, капитан. Мне нужно больше.
Услышав приглашение в словах Викторио, Да Гама резко поднял голову. Или это было предупреждение?
— Ты не устал от жизни солдата? Ты не готов где-то осесть? Взять женщину, построить дом? Завести себе собственного мерина?
— Такая мысль у меня появлялась, — осторожно ответил Да Гама.
«Если не считать мерина», — добавил он про себя.
— Мой брат Карлос умер, — новость ударила Да Гаму, словно неожиданно накатившая волна. — Я имею в виду — родственник. Мы породнились через брак. Судя по всему, он был отравлен и умер в день вашего отъезда. Ему стало немного лучше, перед тем как ваш караван покинул Гоа, но он все равно умер несколько часов спустя. Он очень мучился. Типично для яда.
— Умер? Отравлен? — Да Гаме потребовалось какое-то время, чтобы переварить услышанное. — Но кто его отравил?
— Нетрудно догадаться. Когда Карвалло, его секретарь, отправлял сообщение о смерти Карлоса, то написал, что камердинер нашел коробочку с мышьяком Люсинды рядом с кроватью.
У Да Гамы было ощущение, будто у него в сердце поворачивают нож.
— Она никогда бы…
— Ты знаешь о ее матери? — Да Гама покачал головой. — У нее было воспаление мозга. Последние четыре года жизни ее привязывали цепями к кровати. Боже, я был рад, когда она умела. Знаешь, она отравила своего первого мужа.