Читать интересную книгу Ненависть - Петр Краснов

— Мама, оставь, — нагнувшись къ матери, бившейся въ рукахъ державшихъ ее женщинъ сказала Женя.

— Тетя… Что-же мы можемъ дѣлать?..

Женя и Шура опустились на колѣни подлѣ Ольги Петровны и цѣловали ея руки.

— Мама… Намъ только молиться… Молиться!.. Господь мученическую кончину посылаетъ дѣдушкѣ!.. Святой нашъ дѣдушка…

— Да не кричите вы ради самого Господа… Вѣдь кругомъ народъ… Кто его знаетъ, что за люди… Сами на себѣ бѣду накликаютъ…

Когда сани промчались въ комиссарiатъ, Ольгу Петровну отпустили и она побѣжала съ Женей и Шурой за санями.

Но въ комиссарiатѣ уже не оказалось тѣла отца Петра. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что его отвезли вѣроятно въ Чрезвычайку на Гороховую.

Все пѣшкомъ, — голодныя, — онѣ съ утра не ѣли, три женщины пошли въ Чрезвычайную комиссiю.

Яркiй солнечный день радостно сiялъ надъ городомъ. Бѣлы были снѣга въ Александровскомъ саду у Адмиралтейства. Отъ Невы несло крѣпкимъ морозомъ и свѣжестью. Но ни Ольга Петровна, ни дѣвушки ничего не замѣчали. Страшныя, черныя мысли полонили ихъ.

Въ канцелярiи Чрезвычайной комиссiи Ольгу Петровну долго допрашивали. Ее задержали часа на четыре, потомъ допрашивали Женю и Шуру, дѣвушекъ послѣ допроса отпустили, Ольгу же Петровну продержали до позднихъ сумерекъ и, наконецъ, дали ей ярлыкъ къ завѣдующему учетомъ тѣлъ казненныхъ, на выдачу ей трупа гражданина Петра Тегиляева.

Уже совсѣмъ ночью добралась Ольга Петровна до этого страшнаго завѣдующаго. Сторожъ, къ которому она обратилась съ запиской, сказалъ, что надо доложить самому Зав-у.

— И-и, родная!.. Сколько ихъ тутъ проходитъ… Развѣ кого упомнишь?.. Иной день двѣсти и поболѣе разстрѣлянныхъ бываетъ… Какъ на Ленина, помните, покушенiе то было такъ народа въ тотъ день положили безъ счета и молодыхъ и старыхъ. Извѣстно — народная власть — не Царская… Милости отъ нея не жди.

Завѣдующiй, лѣтъ тридцати хмурый мужчина интеллигентнаго вида, красноносый и, похоже, что нѣсколько и пьяный, просмотрѣлъ записку и холодно сказалъ:

— Къ глубочайшему моему сожалѣнiю, уважаемая гражданка, тѣла протоiерея Петра Тегиляева выдать вамъ не могу.

— Позвольте… Но, почему?.. Въ запискѣ сказано… Я столько хлопотала… Это-же изъ самой Чрезвычайной комиссiи.

— Точно, многоуважаемая гражданка, все написано такъ, что я даже прямо обязанъ вамъ выдать для погребенiя тѣло гражданина Тегиляева… Но я не могу этого сдѣлать по той простой причинѣ, что у меня этого тѣла уже нѣтъ…

— Куда-же оно дѣвалось?..

— Привезшiе тѣло чекисты мнѣ сказали, что въ предупрежденiе открытiя новыхъ мощей… Какъ смерть послѣдовала при совсѣмъ особыхъ обстоятельствахъ… ну религiозные предразсудки въ народѣ не совсѣмъ еще вытравлены… И тоже, какъ это у насъ и раньше въ голодный 1921-й годъ практиковалось… Тѣло передано китайцамъ, порублено ими и еще днемъ отвезено въ Зоологическiй садъ на кормленiе звѣрямъ… Мучениковъ въ совѣтской республикѣ быть не должно… Не должно-съ!..

Нѣсколько долгихъ и очень тяжелыхъ мгновенiй Ольга Петровна молча стояла противъ завѣдующаго учетомъ тѣлъ. Взглядъ ея былъ пронзителенъ и полонъ глубокаго горя.

— Та-акъ, — наконецъ, тихо и странно спокойно сказала она. — По всему видно — вы человѣкъ образованный… Такъ вотъ… Вы вѣроятно знаете, что Римскiе императоры отдавали въ циркѣ христiанъ на растерзанiе хищнымъ звѣрямъ. Тѣла мучениковъ бывали пожраны… Это, однако, не помѣшало церкви признать ихъ великомучениками и установить почитанiе ихъ…

Съ громаднымъ изумленiемъ завѣдующiй смотрѣлъ на Ольгу Петровну. Онъ даже всталъ передъ нею и, низко кланяясь, сказалъ въ какомъ-то раздумьи:

— Уважаемая гражданка, — голосъ его звучалъ торжественно, — вы правы, вы совершенно правы!.. Совѣтская власть, оказывается, маленькую промашку сдѣлала… Ваше счастье, что никто нашего разговора здѣсь не слышитъ… Можете идти-съ!.. Я ничѣмъ вамъ помочь не могу-съ! Записывайте великомученика Петра въ ваши святцы…

Ольга Петровна повернулась и, шатаясь отъ слабости, давясь отъ слезъ, вышла изъ конторы.

Она совсѣмъ не помнила, какъ вернулась домой.

* * *

Съ этого дня страшная, жуткая тишина, тишина смертнаго часа установилась въ домѣ Жильцовыхъ. Послѣдняя тоска вошла въ него. Жизнь стала обреченная. Голодъ, холодъ, суета совѣтской жизни обступили ихъ и вытравили всѣ интересы. Была одна дума — какъ бы поѣсть… И эта дума была у всѣхъ. Никто не думалъ сопротивляться. Никто ни во что больше не вѣрилъ и ни на что не надѣялся.

Страшное царство Сатаны наступило на Святой Руси…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Годы, какъ дни, и дни, какъ годы — длинные, безконечные, безпросвѣтные, тяжелые. Кажется, никогда сонъ не смежитъ глаза. А когда и заснешь — громоздятся кошмары — чудятся ужасы голодной смерти, ссылки на сѣверъ, разстрѣла безъ суда.

— Дожить-бы!..

Страшный свистящiй шопотъ, не голосъ. Точно изъ-за гробовой доски кто сказалъ эти полныя лютаго отчаянiя слова.

Въ бѣломъ сумракѣ свѣтлой Петербургской весенней ночи на старомъ диванѣ, постланномъ грязнымъ давно не стираннымъ бѣльемъ, поднимается фигура въ бѣломъ. Борисъ Николаевичъ садится на диванѣ и скребетъ ногтями по груди и поясницѣ. Головой къ его изголовью стоитъ желѣзная кровать, и на ней, завернувшись въ ветхое одѣяло лежитъ Матвѣй Трофимовичъ. Онъ откликается и отвѣчаетъ чуть слышнымъ шопотомъ.

— Что себя мучишь?.. Легче отъ этого не станетъ… Всѣми оставлены и самимъ Господомъ Богомъ позабыты… А когда-то!.. Въ Европу лѣзли, Европу усмиряли… Царей спасали!.. Своего спасти не смогли!..

— Надежда Петровна писала… Пахать крестьяне и казаки не хотятъ въ кол-хозахъ… Не желаютъ работать на совѣтскую власть. Хотятъ своего… Собственности!..

— Что они могутъ… Крестьяне… Голодные… Безоружные… Разрозненные, безъ вождей, безъ руководителей… Придутъ красноармейцы… Артиллерiя… Вонъ на Кавказѣ возстали, такъ, слыхалъ я, аэропланы бомбы бросали по безоружнымъ ауламъ… Ихъ такъ легко усмиряютъ красноармейцы.

— Свои-же крестьяне.

— И песъ волка рветъ, а одной породы. Прикормлен человѣкомъ.

— Не такъ уже и они-то прикормлены. Паекъ, слыхал я, опять уменьшили. Чтобы кончилось это все — надо… Надо бунтъ… Бунтъ въ городахъ, столицахъ…

— Бунтъ, въ городахъ?.. Да развѣ это возможно?..

— Странные мы люди, человѣки, Матвѣй Трофимовичъ… Ей Богу странные! На горло намъ наступили. Дышать нечѣмъ, послѣднiй часъ приходитъ, а мы съ шуточками… Сегодня въ Эрмитажѣ профессоръ Тинце подходитъ ко мнѣ и говоритъ: — «слыхали: нѣмецкiй пароходъ «Роlоniа» пришелъ въ Ленинградъ съ интуристами. Завтра Эрмитажъ имъ будутъ показывать, лекцiю о совѣтскихъ достиженiяхъ имъ читать, такъ я придумалъ сказать имъ о нашихъ достиженiяхъ въ каучуковой промышленности. Такую, молъ, резину въ Махинджаури разводимъ, что куда выше вашей, заграничной. Въ Америкѣ хороша, словъ нѣтъ, резина, сдѣлали изъ нея, подтяжки, да такой растяжимости, что нѣкто, уѣзжая изъ Америки, зацѣпился подтяжками тѣми за статую свободы и какъ дошелъ пароходъ до Бреста, такъ тѣ подтяжки все тянулись, въ ниточку, въ паутину вытянулись, а не лопнули. Во Францiи рѣшили еще того лучше сдѣлать и на фабрикѣ Мишленъ сдѣлали резиновыя подошвы, да такой упругости, что нѣкто, рѣшившись покончить жизнь самоубiйствомъ, бросился внизъ съ Эйфелевой башни, да упавъ на подошвы, такъ оттолкнулся, что полетѣлъ опять до самой вершины башни и опять внизъ, такъ, молъ, и по сейчасъ прыгаетъ, его даже показываютъ теперь, какъ новую достопримѣчательность Парижа… Ну, а у насъ будто Сталинъ смастерилъ изъ нашей резины такую калошу, что усадилъ въ нее весь сто-шестидесяти миллiонный русскiй народъ… И ничего — сидитъ. Покряхтываетъ, томится, а сидитъ… Хи-хи-хи…

— Все шуточки… Вотъ, если-бы да интервенцiя…

— Ахъ-да!.. Дожить-бы!.. Нѣмцы… Французы… Японцы… Хоть самъ чортъ. Все равно… Только бы накормили… И знаешь, чтобы опять этакая мелочная что-ли лавочка на углу и по утрамъ такъ славно изъ нея хлѣбомъ пахнетъ… Двѣ копѣйки фунтъ… Помнишь?.. И сколъко угодно… Запасы всегда есть. Вотъ посмотрѣлъ-бы я, какъ все это Сталинское царство-государство вверхъ тормашками полетитъ… Какъ ихъ вѣшать-то будутъ!.. Ай-я-яй. Тѣ-же самые чекисты, что теперь насъ разстрѣливаютъ, за нихъ примутся.

— Гдѣ-ужъ, Борисъ Николаевичъ… Какая тамъ интервенцiя!.. Читалъ въ «Ленинградской Правдѣ«- въ Германiи революцiя въ полномъ разгарѣ. Идетъ героическая борьба германскаго пролетарiата съ Хитлеромъ. Кровавый терроръ Хитлеровскаго правительства и штурмовиковъ встрѣчаетъ энергичный отпоръ со стороны рабочихъ, Повсюду забастовки. Жгутъ фашистскiя знамена. Въ Кобленцѣ кровавая борьба между рабочими и штурмовиками. Читалъ сегодня: — «звѣрскiя пытки не могутъ сломить коммунистовъ. На пыткахъ, въ фашистскихъ застѣнкахъ, коммунисты заявили палачамъ: — «убейте насъ, но мы останемся коммунистами»… Нѣтъ, Борисъ Николаевичъ, нѣмцамъ не до насъ… Англичане и французы только что подписали съ совѣтами пактъ о дружбѣ. Вездѣ одно и тоже. Весь мiръ съ ума сошелъ.