Читать интересную книгу Тэсс из рода дЭрбервиллей. Джуд Незаметный - Томас Гарди

Энджел задвинул массивный дубовый дверной засов и вошел в комнату, где Тэсс сидела у камина; подойдя к ней сзади, он сжал ей ладонями щеки. Он думал, что она весело вскочит и побежит распаковывать вещи, которые так ждала. Но она не тронулась с места, и он сел рядом с ней у камина; в ярком пламени дров растворялся свет тонких свечей, мерцавших на столе.

— Жаль, что тебе пришлось услышать эту грустную историю, — сказал он. — Но ты не печалься. Ведь Рэтти всегда была болезненно мрачной.

— И без всякой причины, — отозвалась Тэсс. — А те, у кого есть причина быть мрачной, скрывают ее и притворяются, будто все в порядке.

Это происшествие заставило ее принять решение. Они были простодушными, невинными девушками, а на долю их выпало нести бремя неразделенной любви; они заслуживали лучшей участи. Она — Тэсс — заслуживала худшей и, однако, оказалась избранной. Грешно с ее стороны брать все и ничего не платить. Она заплатит до последнего фартинга. Сегодня же она расскажет все. К этому решению пришла она, когда смотрела в огонь, а Клэр держал ее руку в своей.

Ровный свет тлеющих углей озарял боковые и заднюю стенки камина, начищенную решетку и старые медные щипцы, концы которых не сходились. Нижняя сторона каминной доски и ножки стола окрашены были тем же ярким отсветом. И тот же отблеск падал на лицо и шею Тэсс, а каждый драгоценный камень словно превратился в Альдебаран или Сириус, в созвездие белых, красных и зеленых огоньков, менявших оттенки, когда поднималась и опускалась ее грудь.

— Помнишь, сегодня утром мы обещали друг другу рассказать о своих прегрешениях? — спросил он вдруг, видя, что она сидит неподвижно. — Пожалуй, заговорили мы об этом шутя, и ты, конечно, могла шутить. Но я говорил серьезно. Я хочу исповедаться тебе, любимая.

В этом неожиданном его предложении она увидела вмешательство судьбы.

— Тебе есть в чем исповедоваться? — быстро спросила она, почувствовав и радость и облегчение.

— Ты этого не думала? Ах, ты слишком высокого мнения обо мне! Ну, слушай же… Прислонись ко мне головой… Я хочу, чтобы ты меня простила и не сердилась за то, что я не сказал тебе об этом раньше, хотя, пожалуй, должен был сказать.

Как странно! Он словно был ее двойником. Она молчала, и Клэр продолжал:

— Я не говорил об этом, потому что боялся рисковать, боялся потерять тебя, дорогая, мое сокровище, мой диплом в жизни, как я тебя называю. Брат получил диплом в колледже, а я — на мызе Тэлботейс. Вот я и не рискнул. Я думал покаяться тебе месяц назад, когда ты согласилась быть моей, и не мог — боялся, что это тебя оттолкнет от меня. Я медлил; потом решил рассказать вчера, когда ты еще могла от меня уйти… И не рассказал. Не рассказал и сегодня утром, когда ты предложила там, на лестнице, покаяться в наших грехах, — вот какой я грешник! Но теперь я должен это сделать, когда ты сидишь здесь, такая серьезная. Не знаю, простишь ли ты меня?

— О да! Я уверена, что…

— Ну, буду надеяться. Но подожди минутку. Ты ничего не знаешь. Нужно начать сначала. Хотя бедный мой отец, по-видимому, опасается, что мои убеждения навеки меня погубили, но я всегда был поборником нравственности, Тэсс, не меньше, чем ты. Прежде я хотел стать духовным пастырем людей, и для меня было большим горем, когда оказалось, что мои убеждения не позволяют мне сделаться священником. Я преклонялся перед чистотой, хотя не мог притязать на нее, и ненавидел безнравственность, как ненавижу ее теперь. Что бы там ни думать о вдохновении свыше, но каждый должен подписаться под этими словами Павла: «Будь образцом в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте»{61}. Это единственная опора для нас, бедных смертных. «Integer vitae»[9], — говорит римский поэт, несколько неожиданный соратник святого Павла{62}:

Человек праведной жизни, чуждый слабостям,Не нуждается ни в копье, ни в луке мавров.

Да, некое место вымощено благими намерениями! Все это я глубоко чувствовал; и ты поймешь, как горько я раскаивался, когда, намечая благие пути для других людей, я сам пал.

И он рассказал ей о том периоде своей жизни, когда, терзаемый сомнениями и неразрешенными вопросами, он метался, словно пробка, швыряемая волнами, и, поехав в Лондон, провел двое разгульных суток в обществе чуждой ему женщины.

— К счастью, я скоро опомнился и осознал свое безумие, — продолжал он. — Я не в состоянии был говорить с ней и уехал домой. Больше я никогда не совершал подобных поступков. Но я хотел быть до конца откровенным и честным с тобой, потому-то я и не мог не рассказать тебе об этом. Прощаешь ли ты меня?

В ответ она крепко сжала ему руку.

— Больше мы никогда не будем возвращаться к этому разговору — слишком мучительно было начинать его сегодня. Поговорим о чем-нибудь более веселом.

— О Энджел, я почти рада… потому что теперь ты можешь простить меня! Я еще не исповедалась. Мне тоже есть в чем покаяться… помнишь, я тебе говорила?

— А, совершенно верно! Ну-с, начинай, маленькая грешница.

— Ты улыбаешься, но, быть может, это так же серьезно, как и твоя исповедь, если только не хуже.

— Хуже, пожалуй, не может быть, дорогая.

— Конечно, не может! — Радостная, окрыленная надеждой, она вскочила и воскликнула: — Да, моя исповедь не может быть хуже твоей потому, что она такая же! Сейчас я тебе все расскажу.

Она снова села.

Руки их по-прежнему были сплетены. Зола под решеткой камина, освещенная сверху огнем, напоминала песок знойной пустыни. Человеку с воображением мог почудиться алый сумрак дня Страшного суда в этих багровых отблесках, которые ложились на его лоб и руку, играли в прядях ее волос, окрашивали нежную кожу. Гигантская ее тень легла на стену и потолок. Тэсс наклонилась вперед, и бриллианты на ее шее сверкали, злобно подмигивая, словно глаза жабы. Она прижалась лбом к его виску и начала рассказ о своем знакомстве с Алеком д’Эрбервиллем и о последствиях этого знакомства; шепотом, но твердо выговаривала она слова, и глаза ее были опущены.

Фаза пятая

Женщина расплачивается

XXXV

Ее рассказ был окончен; подтверждены отдельные места, даны объяснения. Тэсс ни разу не повысила голоса, ни одной фразы не сказала в свое оправдание и не плакала.

Но по мере того как развертывался ее рассказ, изменялся, казалось, даже внешний вид окружающих предметов. Огонь в камине весело подмигивал, словно ехидно смеясь над нею и ее несчастьем, каминная решетка лениво ухмылялась — ей тоже было все равно, свет, отражаясь от грелки, целиком был занят разрешением проблемы красок. Все предметы с жутким единодушием снимали с себя ответственность. И, однако, ничто не изменилось с той минуты, как он ее целовал. Вернее — не изменился материальный состав предметов. Но сущность их стала иной.

Когда она умолкла, отзвуки их прежних ласк поспешили спрятаться в дальние уголки мозга, и лишь эхо напоминало о той поре, когда властвовали слепота и глупость.

Клэр вдруг помешал угли в камине; услышанное еще не проникло в глубь его сознания. Разбив головешку, он встал. Теперь он до конца понял ее исповедь. Лицо его сразу постарело. Напряженно задумавшись, он нервно постукивал ногой по полу. Мысли его скользили по поверхности — этим и объяснялись его бессознательные движения. Она знала все оттенки его голоса, но когда он заговорил, тон его был самый спокойный и повседневный.

— Тэсс!

— Я слушаю, любимый!

— Неужели я должен этому поверить? Ты говоришь так, как будто это правда, а ведь ты не лишилась рассудка. Хотя это было бы лучше, но нет, ты не сошла с ума… Моя жена, моя Тэсс! В тебе ничто не подтверждает эту мысль…

— Я не сошла с ума, — сказала она.

— И все же…

Он посмотрел на нее тупо, как будто плохо соображая, и продолжал:

— Почему ты не сказала мне раньше? Ах да! Собственно говоря, ты хотела сказать, но, помню, я тебе помешал!

Эти и другие его слова были лишь случайным лепетом, тогда как душа оставалась парализованной. Он отвернулся, наклонился над стулом. Тэсс последовала за ним на середину комнаты, остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых не было слез. Вдруг она упала на колени к его ногам и сжалась в комок.

— Ради нашей любви, прости меня, — прошептала она пересохшими губами. — Простила же я тебе это.

И так как он не отвечал, она повторила:

— Прости меня, как я тебя простила! Тебя я простила, Энджел…

— Ты… да… ты простила.

— Но ты меня не прощаешь?

— К чему говорить о прощении, Тэсс? Ты была одним человеком, теперь ты — другая. Господи, можно ли простить или не простить такое чудовищное превращение?

Он запнулся, обдумывая это определение, и вдруг разразился страшным смехом, таким же противоестественным и жутким, как адский хохот.