— Навести порядок железной рукой, чтобы обеспечить России еще сотню мирных лет? Достойная цель. Только… Это ведь зверски скучно — год, десять, двадцать лет готовиться к чему–то, что может произойти, да все никак не происходит. А жизнь кончается.
Барон панибратски хлопнул Ляхова по погону.
— Вы мне все больше нравитесь, полковник. Давайте–ка заглянем в этот вот извозчичий трактир да хлопнем по рюмке водки. Мороз, однако.
Трактир, разумеется, был никакой не извозчичий, а вполне приличный, для «чистой публики». Это просто барон так шутил.
Гардеробщик принял у них шинели, а половой проводил на второй этаж. Двухместный столик стоял рядом с окном, через которое были видны золотые купола храма Христа Спасителя. Сквозь беспорядочное мельтешение крупных снежинок где–то далеко просвечивала сумрачная, малиновая вечерняя заря. А в зале тепло, тихо, уютно и очень малолюдно.
— Кормят здесь исключительно по–русски, чем заведение выгодно отличается от всяких прочих. Я здесь частенько обедаю–ужинаю, — сообщил барон, удобно размещаясь в гнутом деревянном кресле и разминая папиросу, которая после долгого воздержания (на улицах офицерам курить не разрешалось ни под каким видом) обещала быть особенно приятной. — И вы привыкайте. Не с нашим положением столоваться из казенного котла. Гвардейцы все–таки. В полевых условиях, это я понимаю, а в Москве уважающие себя люди непременно трапезуют в ресторанах. Дома только гостей принимают, и то по особым случаям.
На самом деле Ферзена здесь знали, старший половой (метрдотель по–европейски), подбежавший принять заказ, обратился к нему по имени–отчеству.
— Ну что ж, как у нас водится, первую — в память государя императора Николая Александровича, который еще в 1896 году высочайше повелел господам офицерам употреблять спиртное не иначе как к обеду и ужину, — Федор Федорович поднял зеленоватую рюмку на уровень глаз и опрокинул «Смирновскую» в рот не чокаясь.
Не спеша и не отвлекаясь, закусили.
— Итак, барон. На чем я остановился?
— Что зверски скучно вам будет ждать…
— Именно. Только я не себя имел в виду. Я в общем смысле. Знаете, даже актерам в какой–то момент надоедает все репетировать и репетировать, хочется наконец выйти на сцену…
— И сорвать свою долю аплодисментов, — закончил фразу барон.
— Совершенно верно. Соответственно, если люди чересчур долго готовятся действовать в кризисной ситуации, не захочется ли им…
— Подтолкнуть события? Не исключаю. — Федор Федорович прожевал ломтик кулебяки и вытер губы салфеткой. — Давайте еще по одной. В ожидании горячего. Селянка здесь чудо как хороша. А по поводу ваших подозрений что я могу сказать? История и наука политология учат, что при любых общественных преобразованиях необходимо:
Первое. Четко поставленная цель (модернизация страны или общественного устройства для того–то и того–то либо, наоборот, контрреволюция и восстановление прежних порядков). Декларировать цель в определенных обстоятельствах не обязательно.
Второе. Источники, средства и инструменты ее достижения (источники внутренние или внешние, средства — административно–государственные (в т. ч. принудительные) или общественно–психологические, инструменты — госаппарат, партии, армия, спецслужбы или иные).
Третье. Общественные силы, на которые можно опереться (сословия, классы, те или иные слои общества либо лица определенной идейно–психологической ориентации).
Четвертое. Идеология преобразований (форсированное создание постиндустриального общества, социальная справедливость, занятие лидирующих позиций в мире или на континенте, мобилизующие лозунги, в т. ч. и «непрямого действия» — от двух бортов в середину)…
— Четко излагаете, Федор Федорович. Как я понимаю, цель вами определена, источники подразумеваются внутренние, средства… О средствах пока не в курсе. Инструмент — гвардия?
— Торопитесь, полковник, торопитесь. Я совсем противоположное хотел сказать. Что нашей целью на данном этапе как раз и является постоянное наблюдение за обстановкой, чтобы не прозевать, когда у неприятеля все это появится…
— Тогда кто же возможный неприятель?
— А кто угодно. — Ферзен нарисовал ложкой в воздухе почти замкнутый круг. — Хоть правые, хоть левые, хоть «пятая колонна» какого–нибудь внешнего врага, хоть собственное правительство, нам без разницы. Любая сила или силы, пожелавшие организовать в стране хаос или направить ее развитие в нежелательном направлении…
— А что считать нежелательным?
— Все, что будет препятствовать возможности устойчивого экономического прогресса, эффективных, но постепенных реформ и, соответственно, процветанию России.
Ляхов на это ничего не сказал, но улыбнулся весьма двусмысленно.
— Кроме того, вы как–то упускаете из виду, Вадим Петрович, что разговор у нас — чисто умозрительный. Вообразилось вам, что попали вы в окружение настоящих заговорщиков, и никак от этой гипотезы отказаться не хотите, а это ведь просто учебная вводная. «Что делать, если…»
— Хорошо, оставим это пока, барон. Вон, кстати, и половой наш на горизонте обозначился. Расскажите мне лучше о вашем кружке. Если это всего лишь научное общество, изучающее тенденции общественного развития с точки зрения нашей с вами будущей профессии, я в него вступлю с полным удовольствием, но хотелось бы все же знать поподробнее. Если оно у вас, конечно, не построено по системе «пятерок», например.
— Побойтесь бога, Вадим Петрович! Какие там «пятерки»? Это вы где–то там, — барон сделал неопределенный жест рукой, — подобных мыслей набрались. А у нас в стране самые что ни на есть экстремистские партии невозбранно функционируют и депутатов в Госдуму проводят, и никого это не волнует. (Хотя лично я это отнюдь не приветствую.)
Мы же — интеллектуальная элита нации, я бы сказал, нам конспирировать незачем. Все, о чем мы на своих «средах» и «пятницах» рассуждаем, в любой газете и журнале хоть завтра напечатать можно… — Барон сделал простодушно–хитроватое лицо и закончил: — Только — зачем?
— И вправду — зачем? Это вы тонко подметили. Одним словом — я с вами, — сообщил Ляхов, погружая ложку в желтоватую, с пятнами жира и плавающими ломтиками лимона поверхность селянки.
— Кстати, — сказал наконец барон, отодвигая пустую тарелку и утирая со лба обильный пот, — пора бы вам и с другими коллегами познакомиться. А то вы только свою группу знаете да зачем–то со всякой творческой интеллигенцией якшаетесь. А в их компаниях трудно что–нибудь умное услышать. Да вы и сами в этом имели возможность убедиться…
«Знает, все знает, — подумал Ляхов. — «Историк“. Или Салтыков доложил, или у них вообще все под контролем…»
— Так что милости просим к нам. Вот, кстати, послезавтра состоится очередная гусарская вечеринка.
Компания действительно была представительная. И «академики», в том числе и старших курсов, и просто гвардейцы высоких чинов. Сбор состоялся в огромной старинной квартире на Волхонке, занимающей чуть ли не целый этаж, где легко поместилось человек двадцать гостей и хватало места для буфета с холодными закусками, ломберных столов, бильярда, уютных уголков для приватных бесед.
Держались все раскованно и одновременно аристократически сдержанно, совершенно как в английском клубе. Главное, среди этих людей Вадим мгновенно освоился, почувствовал, что здесь можно говорить то, что думаешь, и не бояться, что тебя не так поймут. Не то что в «актерском» доме.
Здесь никому ничего не надо было растолковывать, темы подхватывались на лету, испытывались на прочность и вкус и так же легко и быстро сменялись новыми.
Ляхов заметил, что здесь куда выше ценилась остроумность и парадоксальность постановки вопроса, нежели основательность и глубина.
Да и то, не на теоретическом ведь семинаре разговор идет, а в компании добрых друзей, собравшихся для приятного времяпрепровождения в кругу подобных себе военных эстетов.
Когда в разговоре вдруг мелькнуло это слово, Вадим совершенно к месту сообщил, что еще в давние гимназические времена они с товарищем разработали классификацию человеческих типов, где имелись виды и подвиды: «быдло», «хам» просто, а также «хам, возомнивший о себе» и «хам грядущий», верхние же строки табели занимали «интель», «эстет» и «эстетствующий эстет».
— А что, весьма недурно, господа…
— Я бы даже сказал — зверски тонко…
— Отчего бы не принять на вооружение? Кратко и исчерпывающе…
— А любопытно бы узнать, к какой категории вы тогда относили себя, полковник?
— Скрывать нечего, дело прошлое, — со смехом ответил Ляхов, — мы были ребята, цену себе знающие, но самокритичные. Наша видовая принадлежность была — «эстет–хам».