подробности, все детали их фронтовой жизни, всё, что они говорили тогда, даже тон, которым они говорили, – и вот теперь, через полтора года после конца войны, его память всё настойчивее, всё требовательнее будила память обвиняемых, она была их лоцманом и поводырем, и, когда наконец удалось достучаться до их памяти, она уже вместе, теперь по-настоящему вместе с ними, стала кропотливо, ничего не выбрасывая и не теряя, выкладывать мозаику их предательства.
Много раз, встречая Климова, Кострюкова и Строгова во время следствия, я видел, как всё четче проступает на их лицах понимание вины и как ее тяжесть сгибает их плечи. Очная ставка между ними была кульминацией следствия. Встретившись лицом к лицу с теми, с кем его связала совместная измена, каждый из них увидел в другом, как в зеркале, самого себя, увидел всю глубину своего падения и понял то, что так трудно и долго пытался объяснить им Константин Николаевич, понял, что в душе он предал свою Родину в первые же дни войны, что оставался предателем все долгие четыре года, что остался им и после войны, и что только случайное стечение обстоятельств не дало ему возможности нанести прямой ущерб Родине.
Дважды я был на допросах Константином Николаевичем К.Н.Кострюкова; канва их была намечена еще в признании К.Н.Кострюкова, и, несмотря на то, что я ее знал, эти допросы поразили меня. На моих глазах шла смертельная схватка, поединок кровных врагов. Константин Николаевич не давал Кострюкову ни секунды передышки, ни малейшей возможности оправдаться и уйти от ответственности. Я бы даже сказал, что Константин Николаевич не допрашивал Кострюкова – а пытал его (конечно, не в прямом значении этого слова).
На этих допросах из страха, ненависти, подлости и отвращения рождалась правда: семья Ступиных-Кострюковых, его отец-кулак, их хозяйство, ссылка в Сибирь, бегство из эшелона, усыновление, смена фамилии, переезд в Москву, фронт, окружение, допросы, послевоенная жизнь – с первых воспоминаний, с самого начала всё было проникнуто ложью и предательством. Передо мной предстала вся жизнь Кострюкова от детских страхов и обид через школу, фронт, Лидию до дня ареста. Я видел, чтоˊ питало его предательство, видел, как оно зрело, росло в нем, как постепенно заполнило, заразило его всего. В «Известиях» я писал об этих допросах, что работа следователя сродни труду писателя: только им дан талант понимания человека, и если писателя мы любовно называем «инженером человеческих душ», то и следователь имеет не меньше прав на это почетное звание.
После ареста лейтенанта МГБ Пастухова был взят еще ряд сотрудников органов, пытавшихся выручить Пастухова и прикрыть дело. Но вскоре я стал замечать, что кто-то старается затормозить расследование и тем самым дискредитировать Константина Николаевича. На каждом шагу он теперь сталкивался с бюрократическими рогатками; в частности, ему всё труднее стало добиваться новых ордеров на арест. Всё это косвенно отразилось и на мне, и на «Известиях». Главный теперь по неделе не мог дозвониться до Лаврентия Павловича, заметно холоднее стал со мной и подполковник Петров. Хотя, может быть, мне это только казалось, и просто сама тема, сделавшая меня знаменитым, естественным путем ускользала из рук.
За последний год вышло два романа и несколько повестей, написанных нашими ведущими прозаиками на материале жизни Кострюкова. Я постепенно уходил в тень, даже в газетах статьи о Кострюкове всё чаще были подписаны не моей фамилией. Тогда же, в начале сорок девятого года, мне предложили внешне очень заманчивое назначение – спецкором «Известий» в Прагу, город, который я успел полюбить на всю жизнь. Формально это было повышение, но меня оно не обманывало. Две недели я размышлял, а потом, как ни жалко мне было расстаться с Константином Николаевичем, согласился: отставка всё равно была неизбежна – а эта была самая почетная.
В Праге я проработал до пятьдесят пятого года. Естественно, и там я по мере возможности следил за делом своего однополчанина Кости Кострюкова, делом, стоящим у истоков моей журналистской карьеры. Самые разные, порой совершенно фантастические слухи доходили до меня. Так, мне говорили, что сам Берия не раз пытался закрыть дело, что на одном из заседаний ЦК он, готовя почву для устранения Кострюкова, заявил, что тяжелейшее следствие полностью подорвало его здоровье и врачи не ручаются за его жизнь. Однако товарищ Сталин резко возразил ему:
«Такие люди, как Кострюков, для нас чрезвычайно важны, они наша опора. Мы должны беречь их и заботиться об их здоровье. Если товарищ Кострюков так плох, как это говорит товарищ Берия, надо отправить его отдыхать в Крым».
Берии пришлось отступить, Кострюков провел больше месяца в Ялте и с новыми силами продолжил работу.
Через год по требованию Берии ЦК вновь обсуждал дело Кострюкова. Берия утверждал, что аресты, проведенные Кострюковым среди сотрудников МГБ, так же, как вообще вся его деятельность, дискредитируют органы, что сам Кострюков – предатель и враг, что следствие, когда возглавлял его еще Кононов, показало это со всей ясностью. Берия потребовал отставить Кострюкова от ведения расследования и немедленно передать его дело в суд. Однако Иосиф Виссарионович и на этот раз защитил Кострюкова от расправы. В ответ на требование Берии он сказал:
«Мы должны всегда отличать Кострюкова-предателя от Кострюкова – советского человека. Для этого нужна зоркость, которой товарищу Берии иногда не хватает. Здесь товарищу Берии надо учиться у народа. Народ никогда не путал Кострюкова-предателя и Кострюкова-героя».
После этого заседания я всё чаще слышал, что в результате разоблачений, сделанных Кострюковым, товарищ Сталин потерял доверие к Берии и к руководимому им Министерству государственной безопасности, и что в преемники Берии он готовит самого Константина Николаевича. Такие слухи становились всё настойчивее, пока ненастным мартовским утром я, раскрыв только что доставленный из Москвы номер «Известий», не увидел на первой странице в траурной рамке портрет моего дорогого друга, однополчанина Константина Николаевича Кострюкова.
Умер Костя Кострюков, умер, как говорилось в некрологе, на боевом посту от кровоизлияния в мозг. У многих из нас возникло тогда подозрение, но фактов не было ни у кого. И только в 1953 году, когда Берия, многие годы возглавлявший МГБ, был разоблачен как агент английской разведки и расстрелян, мы поняли, кто убил Костю Кострюкова. Да, Константин Николаевич Кострюков погиб на боевом посту.
Семейная революция
Прошел год после смерти отца, прежде чем я сумел выкроить время и начать разборку его архива. Было лето, но погода стояла холодная, почти каждый день шел дождь. Мои были на даче и должны были вернуться только через неделю. Я уж и забыл, когда последний раз оставался один в нашей большой, почти коммунальной по числу душ квартире.
Начал я с отца.