источили его, превратили в чашу — видно, долгие годы служил он узникам, и многие губы касались его. Теперь он послужит Поно, а может, и ещё кому-то после… Но о том думать не хотелось.
— Управился? — спросила старуха. — Вот и ладно. До того, как придут, сколько-то наберётся, хоть горло промочишь.
— Придут? Кто придёт?
— Да уж придут, — сказала она, качая головой. — Станут расспрашивать. Посиди тут, и перестанешь бояться темноты. Начнёшь бояться людей.
— Ха! Людей я не боюсь.
Поно сел у стены, опять подставив старухе плечо, и спросил, обернувшись к ней:
— А вот слышала ты о Чёрной Кифо, бабушка?
— Сказки… — отмахнулась та.
— Ничего не сказки! — горячо возразил он. — Чёрная Кифо выбирает пропащих людей, как мы с тобой, и скармливает их плоть своим детям, поит их кровью вместо молока. Она только взглянет, и двинуться не можешь, лежишь, а дети выедают тебе нутро — младенцы, а зубастые, глаза красные. Всё видишь, всё чуешь, а сам и пальца не согнёшь! Говорят, крики тех, кого поймала Чёрная Кифо, далеко слышны…
— И что ж, ты веришь в это?
— Все верят!
— Все верят, да никто не видел.
— Ха! — воскликнул Поно, подгибая ногу под себя, чтобы сиделось удобнее. — По соседству с нами живёт Бабия, пекарь. Его дед, как был ещё молод, однажды ехал в Куту, и караван в пути застала ночь. Так они всю ночь слышали, что кто-то вопит, будто его рвут на части. Вот, а ты говоришь, сказки!
— Что ж, этот бедолага молил: «Пощади меня, Чёрная Кифо»? — насмешливо спросила старуха. — С чего обвинили её, а не диких зверей? А может, и птица кричала.
— Ну, как-то узнали: правда всегда открывается!
Старуха хрипло рассмеялась, хлопнув себя по колену.
— Не бойся, дитя, — просипела она, утирая глаза. — Чёрная Кифо не позарится ни на мои старые кости, ни на тебя, чумазого. Ох, насмешил…
— Да если б только она! Говорят ещё, к тем, кто боится темноты, приходит старая Вайя. Поведёт рукой — мать уснёт, отец уснёт, — а руки у неё морщинистые, кожа свисает, как перчатка. Берёт она дитя этими руками, качает на коленях и поёт песни. Всю ночь может петь, но едва лишь Великий Гончар разожжёт огонь в печи, старая Вайя уходит.
— Ох и много сказок ты знаешь! — воскликнула старуха. — Не диво, что тебе страхи мерещатся.
— То не сказки, — возразил Поно. — Если ночью услышишь пение, не входи в тот дом, а увидишь старую Вайю, никогда не спрашивай, где её зубы. Спросишь, и она тебя задушит!
— Что ж у неё с зубами?
— Говорят, нет их совсем, только один впереди торчит, жёлтый, кривой и длинный.
— О чём только люди не врут! Но если эта Вайя ходит к малым детям, то нас она, пожалуй, не тронет. Ты уж велик, чтоб тебя на руках качать.
— Пожалуй, — согласился Поно. — А слышала ты о Доброй Матери?
— Ну, видно, сейчас услышу, — пробормотала старуха, почёсывая бок. — Что ж это за Добрая Мать?
— Это женщина в тёмных одеждах. Добрая Мать ищет отчаявшихся, тех, кто страдает безвинно, или кто на краю гибели, и протягивает им руку. Если примешь, она поможет, но будешь вечно ей служить. Я бы принял её помощь!
— Да и я бы приняла. Ох, только она ко мне не придёт…
— Кто знает! Но помни, нельзя бояться, — докончил Поно. — Она смотрит в сердце, и если увидит тень страха, то вырвет сердце из груди! А если сочтёт человека достойным, поцелует в лоб.
— Вот как бывает, — усмехнулась старуха. — Теперь, дитя, забери камень, не то его опрокинут, да отсядь подальше. Слышишь? Идут за мной, а тебя, может, не тронут.
Поно застыл, прислушиваясь, и сперва ничего не разобрал, лишь стрекотание жуков-келеле, далёкий тягучий оклик и собачий лай. Но вот он услышал, как тяжёлые шаги разбивают воду в неглубоких лужах. По коридору шли — двое, может, трое, но между собой они не говорили.
Метнувшись к решётке, Поно вслепую отыскал камень — тот лежал на пути, точно бы сбили, и поди отыщи, — и попятился.
— Иди прочь! — хрипло зашептала старуха. — Не стой со мной рядом, уйди!
Отблески пламени уже плясали на стенах, пятнали кладку, и каждый выступ отбрасывал длинную чёрную тень, каждая щербина казалась глубоким провалом. Поно отбежал, жмурясь, дальше от света, и сжался у стены под цепями, прижимая камень к груди. Беречь накопленную воду он забыл.
С лязгом повернулся ключ, решётка заскрипела. Мухи загудели, поднимаясь, и вошедший взмахнул факелом, отгоняя их. Пламя жадно затрещало, вспыхивая. Мухи посыпались чёрными угольками, зажужжали тонко, ещё живые, и человек наступил ногой, втаптывая их в сырую солому. Один из его спутников замер у входа, а второй подошёл к старухе.
Поно его узнал. Темнокожий и высокий, с ровно остриженной курчавой бородой, с короткими волосами, спутанными, как обрезки волокон в сорной куче — точно тот, кто выходил во двор с наместником. Только теперь он сменил красный наряд на простую одежду.
— А, Бахари, — прошептала старуха. — Я ждала тебя.
— Давно мы не виделись, — усмехнулся тот, опускаясь на колено. — Что, ты скучала по мне? Готова заговорить?
— Наклонись ближе, — пробормотала она едва слышно. — Ближе, ближе…
И, дождавшись, когда он придвинется, плюнула ему в лицо.
Тяжёлая ладонь отбросила её, и старуха застонала, ударившись о стену. Бахари медленно стёр плевок со щеки и вынул нож.
— Поговорим иначе, — сказал он всё так же спокойно. — Я столько раз напишу на твоей спине слово «покорность», сколько придётся, так лучше скажи мне сразу, где ты спрятала украденное!
Поно глядел не мигая, дыша тяжело, и пальцы, до боли стиснувшие камень, дрожали.
— Разверни её, Нибу, и придержи, — велел Бахари. — Что, ты скажешь мне? Спрошу в последний раз. Потом ещё взмолишься, чтобы я послушал!
— Я скажу Светлоликому, — хрипло выдохнула старуха. — Дай мне поговорить с ним!
— Много чести! Он не станет говорить с отребьем, а ты и не думаешь сознаваться. Надеешься выйти отсюда, а там улизнуть. Ты сумела бы его обмануть, а потому будешь говорить со мной: меня не обманешь!
— С тобой я говорить не буду, — ответила она и замолчала.
Лезвие блеснуло в свете факелов и ослепило Поно. Он отвернулся — и взгляд его наткнулся на мертвеца, раздутого, тёмного, передавленного цепью. Поно зажмурился, но ясно, будто наяву видел, как ползёт нож по костлявой спине, уже разрисованной старыми шрамами, и как пируют черви.
— Дай мне огонь, Нибу, — приказал Бахари.
Старуха застонала, не размыкая губ, а потом, не сдержавшись, воскликнула:
— Будь ты проклят, Бахари,