Жоффрей де Пейрак был французом. В этом заключалась его сила, позволявшая ему выступать посредником между двумя мирами, использовавшими взаимоисключающие верования и убеждения.
Англичане ценили в нем присущий им самим дух авантюрности. Многие из тех, кто основал английские штаты от Виргинии до Мэна, не были ни бродягами, ни зависящими от короля чиновниками, как переселенцы Новой Франции. Они являлись буржуа, людьми зажиточными и достойными. Они пустились в путь целыми семьями, взяв с собой все свое достояние, слуг и служанок, а то и королевскую грамоту, обеспечивавшую им едва ли не полную независимость.
Французский дворянин, бравший под покровительство в интересах ее развития спорную, но мало заселенную территорию, заручившись соглашениями с противоборствующими сторонами во имя сохранения мира, — казался им братом и добивался той свободы, которую, не признаваясь в этом себе, разноликие колонии с враждебными вероисповеданиями, но единые в своем пафосе первопроходцев, демонстрировавшие известное неповиновение Лондону, мечтали обрести сами.
Анжелика благодаря своей женской интуиции яснее видела все эти подводные течения. Крепла надежда. Ибо она не могла не задаваться вопросом, в каком мире предстоит жить ее семье и прежде всего новорожденным, все еще загадочным, но уже таким необходимым. И вот теперь их будущее виделось ей несущейся по воле волн лодкой, в которой собрались представители измученных народов, бросивших якорь у берегов Нового Света, а где-то там, вдалеке, металась возбужденная масса индейских племен.
В то время как двое мужчин прогуливались по палубе, та думала об остановках в портах.
Они как раз проплывали мимо Бостона, напоминавшего нагромождением остроконечных крыш плантацию грибов; на его фоне высилась отдаленная вершина Массапоссета, Большой Горы, которой штат был обязан своим искаженным названием — Массачусетс. Бостона — младшего брата Салема, охваченного яростным честолюбием быть еще более непримиримым, энергичным и любимым Всевышним, чем его старший брат…
Жоффрей де Пейрак рассчитывал зайти туда на обратном пути. У него было там слишком много знакомых, чтобы он мог ограничиться кратким пребыванием.
Они сделали остановку в крошечном штате «Род-Айленд и колонии Провиденс», также отпочковавшемся от Салема, но совсем в другом смысле, если вспомнить, что Роджер Уильяме, молодой восторженный пастор, боровшийся за утверждение свободы совести, бежал и основал в излучине Наррагансетского залива великодушный и терпимый ко всем вероисповеданиям город — Провиденс.
В устье реки Гудзон сновали маленькие выносливые суда, которыми пользовались местные поселенцы, поднимаясь до самого Оранж-Олбани на север, к ирокезской долине вплоть до океана, по которому от острова к острову, от бухты к бухте они могли добраться до самой Европы. Водоизмещением от шестидесяти до ста тонн, эти суда были доставлены сюда из Голландии, где каналы заменяют дороги.
Голландский дух все еще чувствовался в словоохотливости и жизнерадостности жителей Нью-Йорка, маленького веселого городка, прожорливого, уступающего Бостону в значимости, но очень космополитичного, памятовавшего, что до своего переименования в честь герцога Йоркского и Олбанского, брата английского короля, он назывался Новый Амстердам.
Сложенные из дельфской черепицы каминные трубы блестели на солнце. В Нью-Йорке и на берегах Гудзона вплоть до Оранж-Олбани слышалась речь более чем на двенадцати языках: голландском, фламандском, валлийском, французском, датском, норвежском, шведском, английском, ирландском, шотландском, немецком и даже испанском и португальском, на которых говорили жившие общинами евреи, бежавшие из Бразилии, спасаясь от костров испанской инквизиции…
Эти евреи обосновались в Коннектикуте и Род-Айленде, не забыв прихватить с собою сребролюбие, навыки ювелирного дела и выгодного капиталовложения.
И если по другому берегу устья обитатели Нью-Джерси, жившие во вместительных домах, сложенных из бурых камней старыми шведскими колонистами, были столь одержимыми пуританами, что могли приговорить подростка старше шестнадцати лет, сквернословившего в присутствии родителей, к смертной казни, здесь, по крайней мере на улицах Нью-Йорка, можно было встретить целующиеся пары.
Молин выстроил здесь кирпичный дом, как две капля воды похожий на тот, в котором он жил в Пуату в бытность свою управляющим имений Плесси-Бельеров, находившихся на границе владений Сансе де Монтлу и Рамбургов.
Он поселил в нем дочь, зятя и внуков; эти головорезы, привыкшие к атмосфере улиц, на которых в соответствии с голландскими нравами детям предоставляется безграничная свобода, чтобы они не нарушали своим шумным присутствием благопристойность жилищ и не топтали тщательно натертый паркет, производили впечатление куда менее скованных, чем родители в их возрасте. Молин находился в это время в Нью-Йорке. Он утверждал, что один из его предков был компаньоном Петера Минюи, валлонца, который за шестьдесят флоринов приобрел за счет Голландии у индейцев племени манхаттов полуостров с тем же названием Ман-Хат-Тан, «небесная земля». Итак, он установил родство, нашел компаньонов и готов был действовать. Документы, которые, скрепив своей печатью, вручил ему король Франции, по-прежнему оставляли за ним, хотя и гугенотом, полную свободу. Они помогли ему вызволить из Франции немало подвергшихся преследованиям друзей-протестантов, а с оставшимися завязать торговые отношения, позволявшие в случае осложнения положения французских реформатов из-за отмены Нантского эдикта, превратить их в канал по переброске беженцев. Он был в добром здравии и деятелен как никогда.
И в Нью-Йорке их настойчиво приглашали обосноваться на постоянное жительство. «Ваше место здесь, — уговаривали их, — вы подадите хороший пример французам, влачащим в большинстве своем жалкое существование».
«Чего ради?» — спрашивала себя Анжелика. Ведь это морское путешествие, несмотря на возникавшее порой искушение вернуться к менее суровой и более спокойной по сравнению с нынешней жизни, обеспечивало удовлетворение их насущной потребности сохранять за собой хотя бы внешне право на столь необходимую им независимость. Она чувствовала себя чуждой окружающему миру, людям, обществу с его несправедливыми законами, устаревшими принципами, прописными истинами. Она испытывала к нему недоверие и страх, возникавшие всякий раз, когда суета и интриги начинали, как ей казалось, угрожать их с таким трудом спасенной, чудесным образом возрожденной любви, которой она все более дорожила, понимая, что является, быть может, единственной на земле женщиной, владеющей таким сокровищем.