— Та, другая, — пробормотал Барт. — Та, что смотрит на меня. У нее глаза твоей матери.
— Он болен, — сказала Люси. — Давай я отведу его наверх.
— Я сам справлюсь, — мрачно отрезал Калеб.
Вот так, и никто не спрашивает, хочется ему возиться с отцом или нет.
* * *
Маргред смотрела, как Калеб помогает отцу подняться по лестнице. Несмотря на нетерпение, прозвучавшее в его голосе, и разочарование, светившееся в глазах, в нем по-прежнему ощущалась недюжинная сила. И нежность.
— Ему следует поберечь ногу, — прошептала она.
— У Калеба лучше получается заботиться о других, чем о себе, — ответила Люси. — Он ведь воспитал меня, если вы этого не знаете.
Маргред склонила голову к плечу.
— Наверное, это было еще до того, как он отправился на войну.
— Собственно говоря, он уехал учиться в школу, когда мне исполнилось девять. Выбора у него особого не было — или учеба, или ловля лобстеров с отцом. А они к тому времени уже настолько не переваривали друг друга, что не могли обедать за одним столом, не говоря уже о том, чтобы проводить по двенадцать часов в день на борту одной лодки. Калеб мирился с этим, насколько у него хватало сил. Он хороший брат. — Ее открытый и честный взгляд встретился со взглядом Маргред, и на мгновение та ощутила, как в душе у нее звякнул колокольчик, отозвались какие-то скрытые струны… Но тут Люси отвела глаза. — Он вообще хороший человек.
Селки не приемлют категорий «плохой — хороший». Они просто живут, и этого достаточно для их существования. Но для людей, жизнь которых была короткой и сумбурной и нормы поведения которых определяли дальнейшее местопребывание их душ, добро и зло значили очень много.
Калеб на самом деле хороший человек, поняла Маргред, и это понимание вдруг отозвалось в ее сердце острой болью. Неважно, верил он ей или нет, но он пытался защитить ее. Заботился о ней.
Но когда-нибудь наступит день, когда он умрет.
Как он может спокойно относиться к этому?
И сможет ли она пережить это?
Ее партнер умер, и она скорбела о нем, и оплакала его. Но ее жизнь не слишком отличалась от той, которую она веками вела до него или после: солнечный свет, море, штормы, смена времен года, безбрежные просторы океана, свобода и беззаботные волны. Прошло пятьдесят лет, и она уже не могла припомнить его прикосновений или тембр его голоса.
По лестнице, хромая, спустился Калеб. Его чудесные зеленые глаза были мрачными и строгими, губы кривились от боли, и она вновь ощутила, как у нее болезненно защемило сердце.
Он тронул ее своим поведением. Он изменил ее.
Даже если она сможет вернуться в море, останется ли она такой, как прежде?
— Как там папа? — спросила Люси.
Выражение лица Калеба смягчилось, когда он взглянул на сестру.
— Спит.
— Ага. Это хорошо. — Люси переступила с ноги на ногу. Перевела взгляд с Калеба на Мэгги. — Думаю, я досмотрю шоу у себя в комнате. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Лу.
— Спокойной ночи, — эхом откликнулась Маргред.
Послышались удаляющиеся шаги, Люси поднималась по ступенькам.
— Ты не хочешь рассказать мне, что происходит? — негромко поинтересовался Калеб.
Она приподняла бровь.
— Я смотрела телевизор вместе с твоей сестрой. Это очень… познавательно.
Губы Калеба дрогнули в улыбке.
— Милая, это шоу «Американский идол», а не образовательная программа на канале «История». — Он нажал кнопку, и экран потемнел. — Что это у тебя за дела с моим отцом? Он вел себя так, словно узнал тебя.
— Так и есть. Точнее, — поправилась она, — он узнал во мне ту, кем я являюсь.
— И что это должно означать, черт возьми?
Его вопрос как ножом полоснул ей по груди. Она уже объясняла, но он не поверил!
— А его ты не спрашивал?
— Старик отказывается отвечать, даже когда трезвый. А когда он пьян, с ним вообще разговаривать бесполезно.
Она с вызовом выпятила подбородок.
— И до тех пор, пока ты готов убеждать себя, что он пьян, а я сошла с ума, ты можешь не верить никому из нас.
Калеб покачал головой.
— Я пришел сюда не для того, чтобы ссориться с тобой. Я скучаю по тебе, Мэгги.
Сердце у нее дрогнуло. Она скрестила руки на груди.
— Прошел всего один день.
Он криво улыбнулся.
— Я скучал по тебе уже через пять минут. Именно столько понадобилось мне, чтобы понять, что вчера я мог вести себя умнее. Я был зол. Даже ревновал, наверное. И я просто сорвал на тебе зло. — Он встретился с ней взглядом, и Маргред прочла в его глазах, как он нервничает и напряжен. На сердце у нее потеплело. — Пойдем домой, Мэгги.
Его признание тронуло ее. Но этого было недостаточно. Она вздохнула.
— Ты не веришь мне.
— Я хочу тебя.
— Ты не знаешь меня.
Эти слова вырвались у нее помимо воли. Он приподнял бровь.
— Раньше нас это не останавливало.
— Раньше это не имело значения.
Раньше и он не имел для нее никакого значения. А теперь все изменилось. Он стал значить слишком много. Маргред закусила губу.
Все оказалось очень просто. И очень больно.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Селки оказалась сильнее хуманса. Она сопротивлялась воле Тана и не хотела умирать.
Первое представлялось досадной помехой, думал демон, глядя сверху вниз на обнаженное, кровоточащее тело. А вот второе оказалось весьма кстати. Чем дольше она проживет, тем больше информации он сможет из нее вытащить.
Когда Тан впервые почувствовал, что на пляж прибыл еще один элементаль, он был почти разочарован тем, что жертва так легко попалась к нему в руки. И еще большее разочарование постигло его, когда он сбил ее с ног и понял, что это не та, которую он поджидал.
Но и она послужила его замыслам.
Или послужит, когда он сможет убедить ее отдать ему свою котиковую шкуру. К несчастью, она оказалась очень упрямой.
Тан нахмурился, задумчиво постукивая по зубам ножом. Силу он ценил в своих противниках почти так же, как обожал их слабость. Он положил другую руку на грудь селки и замер. На этот раз не для того, чтобы причинить боль. Нет, просто чтобы показать, что она находится в его власти так же окончательно и бесповоротно, как и его «хозяин» — хуманс. Он мог сделать с ней все, что придет ему в голову. С ними обоими.
Что и происходило на протяжении всего последнего часа.
Достаточно долго для того, чтобы бессвязное бормотание, презрение к самому себе, пронзительные крики мысленной агонии, беспомощные протесты и негодование его «хозяина» — человека иссякли и угасли, превратившись в некий слабый фон, — подобно забытому радиоприемнику, оставленному включенным слишком долго. Какая жалость! Тану недоставало остроты ощущений, слабой борьбы и попыток тела хуманса вновь обрести контроль над собой. То, что он мог навязать свою волю человеку, как навязывал прикосновение селки, служило источником неиссякаемого вдохновения и двойного наслаждения.