Читать интересную книгу Вне закона - Дональд Уэйстлейк

В минувшем году Мосли вернулся к жанру мистерии, начав новую серию книг. Уже опубликован его роман «Бесстрашный Джонс», действие которого происходит в 1950-е годы в Лос-Анджелесе. Герои — бесстрашный владелец букинистического магазина Пэрис Минтон и его лучший друг, ветеран войны Бесстрашный Джонс. Произведение уже получило отличные отзывы.

В своих последних работах, в частности романах «Мужчина у меня в подвале» и «Сорок семь», Мосли рассматривает людей исключительно в оттенках черного и белого.

1

Первое объявление я прочел во вторник в «Уолл-стрит джорнал»:

«ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ.

А. БЕЗЗАКОНЕЦ В ЗДАНИИ „ТЕСЛА“».

Следующее сообщение появилось в четверг в разделе объявлений ежедневной газеты «Нью-Йорк таймс»:

«„ААБ лтд.“ ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ.

ОБРАЩАТЬСЯ В КОНТОРУ В ЗДАНИИ „ТЕСЛА“»

Потом, на следующей неделе, на последней странице «Виллидж войс» и в разделе объявлений «Амстердам ньюс»:

«ТРЕБУЕТСЯ ПИСЕЦ. Тел. КЛ-5-8713».

В последних двух объявлениях адрес не указывался, но я догадался, что дал его А. Беззаконец из «ААБ лтд.» в здании «Тесла». Позвонил и нарвался на автоответчик. «Если вы хотите получить должность, оставьте вашу фамилию и телефон, — проговорил хриплый женский голос. — И сообщите, пожалуйста, откуда узнали про эту должность».

Потом последовал сигнал.

— Феликс Орлеан, — заговорил я. Сообщил номер своего телефона и добавил: — Я видел ваши объявления в «Таймс», «Джорнал», «Амстердам ньюс» и в «Виллидж войс».

Гораздо позже, уже ночью, когда я несколько часов как спал, вдруг зазвонил телефон, нагнав на меня порядочно страху. Естественно, в голову полезло: какие-то гадости дома с матерью или отцом. Схватив трубку, взвизгнул:

— Что? Что случилось?

— Мистер Орлин? — Мужчина выговорил «Ор-лин», а не «Ор-ле-ан», как я сам произношу свою фамилию.

— Слушаю вас. Что случилось?

— Ничего не случилось, сынок, — произнес мужчина низким, с хрипотцой, голосом, который напомнил мне рассудительного героя из старых фильмов. — А почему вы решили, что что-то должно случиться?

— Который час?

— Я только что автоответчик прослушал, — продолжал он. — Вы единственный, кто прочел все четыре объявления. Вы что, читаете все нью-йоркские газеты?

— Ага, — подтвердил я. — И еще «Вашингтон пост». А когда удается достать, то и «Интернэшнл геральд трибюн».

Включив свет, я попытался разглядеть, какое время показывают стоящие рядом с кроватью часы, но, ослепленный вспышкой, так ничего и не увидел.

— Вы студент?

— Ага, — ответил я. — В Колумбии.[15] — Не будь я спросонья, вряд ли стал бы так откровенничать.

— Приходите в контору сегодня утром, — сказал он. — Я приеду к пяти, но вам следует явиться не ранее чем без десяти шесть.

— У-у?!

Трубку на том конце провода повесили, а я, привыкнув к свету, разглядел время — 3.45.

Интересно, подумал я, что за человек работает в такое время. И какой бес толкает его звонить кандидату в сотрудники за несколько часов до восхода солнца? Псих? Скорее всего, решил я. Разумеется, я не собирался идти в его контору ни к шести утра, ни в любое другое время. Выключив свет, натянул одеяло до подбородка. Но сон уже не шел.

Целыми днями я так и сяк прокручивал в уме название должности — писец. Поначалу казалось, кто-то забавляется, отыскав название для секретаря, который пишет под диктовку. Но после ночного звонка особой уверенности в этом уже не было. Кто такой А. Беззаконец? Может, это ей принадлежит холодный женский голос на автоответчике? Нет. Судя по всему, это мой басистый полуночный собеседник.

Писец… Что за работа?

— До чего ж погано, что твой папаша пошел у них на поводу и назвал тебя Феликсом, — сказала мне как-то тетя Альберта, сидевшая в тюрьме в Найнс-Уарде. — Так, помнится, кота в мультиках зовут, а уж мы-то знаем, до чего котов любопытство доводит.

Тетю Альберту я обожал. Кто, как не она, поддержал меня, когда я вознамерился отправиться в Нью-Йорк учиться журналистике! Родители мечтали, чтобы я стал адвокатом, как мой отец, а еще раньше — его отец. Даже мой прадедушка изучал право, хотя так и не смог получить лицензию на адвокатскую практику в Луизиане. В те времена цветные адвокаты, даже очень светлокожие, были редкостью на юге.

Отец с неделю увещевал меня бросить глупости и решить наконец, в какой юридический вуз идти учиться. В конце концов я и брякнул ему, мол, тетя Альберта одобряет мое стремление попробовать себя в журналистике.

— А откуда тебе известно, что одобряет Альберта? — поинтересовался отец. Мужик он был крупный, это я получился маломерком. Наверное, пошел в мужчин по материнской линии.

— Спросил ее, — сказал я, слегка дрожа в тени Дж. П. Орлеана.

— Ты… что?!

— Я пошел в окружную тюрьму и повидался с ней, папочка. — Я непроизвольно зажмурился, ожидая хорошего пинка в задницу.

Отец бивал меня и прежде. Нрава он был дикого. «Суров, но справедлив», как говаривала моя матушка. Только я не мог понять справедливости в том, чтобы полосовать ребенка ремнем, пока у него все тело красными рубцами не покроется.

— Кажется, я говорил тебе, Альберта Хэйдити больше не считается членом нашей семьи, — произнес отец тихим, как легкий ветерок с моря, голосом.

Судьба давала мне шанс. После двадцати одного года послушания отцу (или, честнее сказать, вранья) врата раскрылись. Мне всего-то и нужно было — хранить молчание, прикусить язык.

Я уставился на его коричневые туфли. На юге такие зовут «блатчерсами». В Нью-Йорке их называют «кончиками крыла». Эти туфли, я знал, в то утро чистил Чаб Уилки. Он чистил туфли моего отца каждое буднее утро. Дж. П. любил повторять, что Чаб Уилки — самый прекрасный человек во всем набитом правоведами здании, где у отца располагалась адвокатская контора. Только он никогда не приглашал мистера Уилки на ужин, как своих юристов-партнеров по фирме «Герман, Бледсоу и Орлеан».

Мистер Уилки был слишком темнокож и слишком беден, чтобы появляться в обществе нашего социального уровня.

Сами отец с матерью имели тот оттенок кожи, который не темнее кофе с молоком. А я и моя сестра и того светлее.

— Ну?! — произнес отец.

У меня шея заныла от его пристального взгляда.

Величайшая уступка с папиной стороны — обратиться ко мне хоть с какой-то просьбой. А мне полагалось сказать, что я виноват, что больше никогда в жизни не заговорю со своей тетушкой-уголовницей. Слова уже рвались с языка, однако я держал их за плотно сжатыми зубами.

— Надеюсь, ты уберешься из дома до того, как вернется мама, — буркнул отец.

Но он все же колебался. Ждал, что я зайдусь в рыданиях, стану просить прощения. Ведь всю свою жизнь я провел дома, ни единого дня не работая. Только как ни зависел от отца, упрям я был не меньше.

Прошла еще минута… Я взглянул сквозь стеклянную дверь на сад позади дома. И тут понял, что вижу матушкин сад из орхидей и лилий в последний раз.

Я едва не завопил от радости.

Вновь пережив в памяти высылку из семейного гнезда Орлеанов, уснуть я, понятно, не смог. В пять часов вылез из постели и поплелся в крошечную кухоньку, отделявшую мою комнату от обители соседа, звезды футбола Лонни Маккея. Это вместе с ним я снимал квартиру. Чтобы не будить его, согрел себе воду не в чайнике со свистком, а в кастрюльке.

Лонни получал полную стипендию на техническом факультете за то, что капитанствовал у обожаемых всеми футболистов команды «Колумбийские Цицероны» (люди понимающие называли их не иначе, как «костоломы»). Мне приходилось брать ежегодно взаймы тридцать тысяч долларов, а потом еще и подрабатывать, чтобы отдавать возмутительно много за квартиру и за некоторые другие свои потребности — растворимый кофе, например.

Налил в кружку горячей воды и размешал иссушенные в вакууме кристаллики. Кофе был горьким, хотя все равно безвкусным, но мне и такой годился.

Горечь есть вкус моей жизни — таков был ход моих мыслей.

И вдруг…

Длинная красная бархатная портьера, укрывающая проход к Лонни, заколыхалась, и из-за нее появилась молодая женщина. Кухоньку освещала одна-единственная лампочка в сорок свечей, но я разглядел, что на незнакомке практически ничего нет, если не считать трусиков от бикини цвета загара. На дюйм ниже меня, с маловатыми, но отличной формы грудками. У нее были длинные вьющиеся каштановые волосы и большие глаза. Стройненькая фигурка, кожа бледная… Но я как-то понял, что женщина — вернее, девушка, ей не больше девятнадцати — цветная. Увидев меня она улыбнулась, скрестила руки на груди и села на стул по другую сторону стола:

— Привет.

— Привет. — Смущаясь, я старательно отводил взгляд.