Читать интересную книгу Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

дилеммы требовали новых решений, и из всех сложившихся в XIX веке интеллектуальных дисциплин, казалось, ни одна не могла оказать встревоженным лидерам мнений столько услуг, как естественные науки. Эта новая область знаний вещала обо всем с абсолютной уверенностью. Она обещала с точностью до микромиллиграмма измерить человеческий мозг – так родилась новая наука «краниология»[338]. Она исходила из аксиомы, что интеллект прямо связан с размером мозга – и, основываясь на этом, начала «доказывать», что мозг белого мужчины больше, чем у чернокожих, азиатов, коренных американцев и прочих «низших рас».

Вкладом краниологии в «женский вопрос» стала та неоспоримая истина, что мужской мозг почти всегда больше женского. Однако недолго длилось торжество патриархов! Верно, по чистой массе мозга мы уступаем мужчинам; однако по соотношению массы мозга с общей массой тела женщины вырываются вперед. Поскольку идея мужского интеллектуального превосходства играла в оправдании мужского первенства ключевую роль, это породило серьезную проблему. Краниология уцепилась за такое объяснение: наш интеллект сосредоточен в лобных долях мозга – или в теменной части, или в затылочной, в общем, в любой, о которой можно точно сказать, что у мужчин она крупнее, чем у женщин. В этом параде лженаучных утверждений остался без ответа главный вопрос: если наличие пениса и больших мозгов – отличительный признак властелинов вселенной, почему миром не правят киты?

Впрочем, повелителям мира было не до китов; они уже ломали копья вокруг своего происхождения от обезьяны. На смену краниологии пришла теория эволюции, и научное доказательство женской интеллектуальной неполноценности было завершено: Дарвин описал «менее высокоразвитый женский мозг» как «характерный для низших рас, а следовательно, для прошлого низшего состояния цивилизации»[339]. Как видим, высокомерный сциентизм, столь характерный для раннего периода нашей современности, был занят не объективным поиском новых истин, а поиском новых обоснований для старой лжи. Кроме того, сама наука стала новым инструментом власти: мужчины, стремительно колонизировав это огромное и девственное поле знаний, взяли в свои руки право решать, что есть, что должно быть, что «естественно» и что «нормально». Триумф науки завершил процесс, длившийся с незапамятных времен: предельным источником власти, смысла и творческой мощи стало уже не чудотворное женское чрево и даже не священный фаллос, а мужской мозг. И этот новый орган творения, в виде какого-то предельного извращения высшей функции великой матери, породил уродливо искаженный образ женщины, калечащий нас и по сей день.

Как и индустриализация, современная наука стремилась дать женщине новое определение ее роли и цели – такое, которое укрепило бы ее «второсортность» и заставило смириться с новыми лишениями. Все врачи, физиологи, биологи, гинекологи, френологи и откровенные шарлатаны, внесшие свой вклад в «женский вопрос», просто повторяли то, что первым делом сказал бы любой мужчина с улицы: женщины слабы, а мужчины сильны, поэтому мужчины властвуют над женщинами и по праву, и по необходимости. Отличительным вкладом добрых докторов стали многостраничные диссертации, посвященные тому, как мучает женщин «тирания их организма». Что это означает для женщины – ярко описывает доктор Джордж Юлиус Энгельманн, президент Американского гинекологического общества. Не иначе, он сам накропал всю эту тираду во время «прилива»!

Сколько юных девичьих жизней безвозвратно искалечено и загублено бурями полового созревания! И даже если женскому организму удастся пройти сквозь эти рифы невредимым, даже если он не разобьется об утес родов, ему предстоит из месяца в месяц садиться на мель менструации, пока наконец, пройдя через узкий пролив менопаузы, он не упокоится в тихой гавани, недосягаемой для половых штормов[340].

Каждая из естественных функций женского организма превратилась в опасный кризис: неудивительно, что рационально мыслящий мужчина не готов был полагаться на этот «немощный сосуд»! Под прицелом псевдобиологии женщина выглядела существом безнадежно хрупким и немощным, не только телесно, но и в той ее области, что краниологи неохотно соглашались считать женским умом. Нервные расстройства и психическая нестабильность – вот ее удел; и никакой надежды исправить дефектные серые клеточки образованием – ведь обучение юных леди несет в себе риск «чрезмерной стимуляции» их слабых умственных способностей, а это чрезвычайно опасно. Философ Герберт Спенсер, которого Карлайл за его выступления в дебатах об эволюции назвал «величайшим ослом во всем христианском мире», одним из первых заговорил об опасных последствиях «перенапряжения мозга» у молодых женщин: диатез (нервозность), хлороз («бледная немочь» или анемия), истерия, задержка роста и болезненная худоба – вот самое меньшее, чего может ожидать девушка, рискнувшая открыть Катулла. И это еще не все! Перегрузка мозга, предупреждал Спенсер, «вызывает… плоскогрудость»; следовательно, даже те, кто «не умирает от чрезмерных учебных нагрузок», уже не смогут «выносить и вырастить хорошо развитого ребенка»[341].

Спенсер – не единственный мужчина тех времен, опасавшийся, что ценой спасения женщин от «естественного» невежества станет «вырождение, хилость и болезненность расы». Однако существо, слабый ум которого непригоден даже для учебы, ни на что более серьезное и подавно не способно. Так предполагаемая физическая и умственная слабость женщины сделалась предлогом для отказа ей в гражданских и юридических правах, да и вообще в любом изменении того «естественного состояния», в котором она находилась. Даже в 1907 году некий английский граф заблокировал законопроект, предлагавший дать женщинам ограниченное избирательное право на местном уровне, мотивировав свое решение так:

Полагаю, они слишком истеричны, слишком склонны руководствоваться чувствами, а не холодным рассудком, и… отказываться от любых компромиссов. Не думаю, что женщины способны заниматься делами государственного управления; на них нельзя положиться[342].

Этого оратора поддержал другой видный британский аристократ, высказавшийся еще откровеннее: «Следует опасаться, что, если мы отнимем у женщины положение, занимаемое ею ныне, полученное не от искусственного образования, а от самой природы, если перенесем ее из домашней жизни в жизнь политическую… это дурно повлияет на дом и семейное счастье всех членов общества». Сам этот лорд, как видно, не был чересчур обременен ни «искусственным», ни каким-либо иным образованием, однако свой интерес понимал четко и ясно: любая попытка женщин вырваться из навязанной им «неполноценности» грозит повредить ткань общества, а значит, ей надо противостоять.

Что до «положения, полученного от самой природы», надо заметить, что поддержание женщин в униженном и бесправном состоянии требовало значительных общественных и культурных усилий. Третьим и самым открытым врагом женской эмансипации в XIX веке – после индустриальной революции и победы науки над здравым смыслом и разумом – стал закон. Нигде его вражда к женщинам не проявлялась так откровенно, как во Франции с ее «Кодексом Наполеона», прославленным как самый прогрессивный свод законов своего времени: история не уточняет, был ли связан этот энтузиазм с тем, что в этом кодексе содержалось и самое последовательно анти-женское законодательство всех времен. При Старом режиме замужние женщины обладали достаточно широкими правами, могли распоряжаться собственным имуществом и играть значительную роль в общине. Революция только расширила их права – например, облегчив развод. Но Наполеон, решив восстановить французские законы на основе римского права (точнее, корсиканского менталитета), твердой рукой вписал в них обязанность полного подчинения женщины мужчине и рабского повиновения всем его желаниям.

Не приходится сомневаться, что в этом отразилось его личное отношение. «Дело женщины – вязать», – сообщил он мадам де Сталь, прославленной отнюдь не умением обращаться со спицами. В отношении Наполеона к женщинам трудно не заметить откровенно узкого, реакционного, грубо сексистского взгляда, вместе с желанием, чтобы подобно ему, единственному авторитарному правителю государства, каждый мужчина обладал такой же полной властью в своем семействе. Проталкивая свои «реформы» через государственный совет, Наполеон заявлял: «Муж должен обладать абсолютной властью и правом сказать своей жене: “Мадам, вы не пойдете в театр, вы не будете принимать такого-то и такого-то человека, поскольку дети, которых я ращу, должны быть моими”». Соответственно и каждой женщине «необходимо дать понять, что, выходя из-под опеки своей семьи, она поступает под опеку мужа»[343].

На этот случай «Кодекс Наполеона» снабдил каждого мужа экстраординарной, беспрецедентной, поистине деспотической властью. Муж мог заставить жену поселиться в любом месте или переехать в любое место по своему выбору; ему принадлежало все, чем она владела или что зарабатывала; при разводе ему доставались дети, дом и все имущество, а она не имела никаких прав на их общую собственность; за супружескую измену жену заключали в тюрьму на срок до двух лет, а муж оставался безнаказанным. При Гражданском кодексе Наполеона, принятом в 1804 году, француженкам жилось хуже, чем в «Темные века»! И эта современная трагедия с неотвратимостью античного