Читать интересную книгу Полная гибель всерьез - Юрий Пивоваров

В принципе было два варианта распространения коммунистического пожара («мы на горе всем буржуям / мировой пожар раздуем»). Первый — и поначалу Ленин склонялся к нему— представлял собой перманентную революцию сразу и сходу. Как только покончим с белогвардейской сволочью здесь, в России, так и — «Даешь Варшаву! Дрожи Берлин!» И командарм тов. Тухачевский ведет красные рати в Европу. И наркомвоенмор тов. Троцкий в черной своей хрустящей коже, в стремительном своем бронепоезде мчится по сверкающим рельсам на запад, обращаясь по-немецки, французски, итальянски к торжествующим пролетариями и пролетаркам. И тов. Зиновьев, Радек, Эйснер, Кун, Тельман поднимают восстания, бросают на баррикады все новых и новых героев … Не получилось. Зверь, лизнувший крови (Роза Люксембург о Ленине и его режиме), сунувшись в Европу, получил по морде и отполз восвояси собирать силы.

Второй вариант — это строительство социализма в одной стране. К концу своей земной жизни Ильич, кажется, обратился к этому сценарию, но строительство не ради этой только страны, и не в первую очередь для нее. А для создания крепости мирового коммунизма, из которой и начнется планомерная экспансия на весь мир. В принципе этот второй сценарий с разной степенью интенсивности и успеха реализовывался «нами» до середины 80-х. То есть именно он оказался главным.

Но вот что важно. Помимо универсалистско-марксистско-ленинской установки на «мировой пожар», русские до всяких там Лениных — Троцких — Сталиных имели свою собственную, туземную, установку на «мировой пожар». Об этом очень точно и энергично тот же Блок в тех же «Двенадцати»: «Мировой пожар в крови — Господи, благослови!» Но это язык символиста и метафизика. Международник и политгеограф Тютчев (одновременно, правда, и метафизик, и символист; но мы имеем двух Тютчевых — слава Богу! — в данном случае речь идет о политическом Тютчеве) формулировал несколько иначе: «Москва и град Петров, и Константинов град — / Вот царства русского заветные столицы … / Но где предел ему? и где его границы — / На север, на восток, на юг и на закат? / Грядущим временам судьбы их обличат … / Семь внутренних морей и семь великих рек … / От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, / От Волги до Ефрат, от Ганга до Дуная … Вот царство русское … и не прейдет вовек, / Как то предвидел Дух и Даниил предрек».

Федор Иванович имел в виду ветхозаветного пророка Даниила с его идеей сменяющих друг друга царств. Которая, как известно, была одним из важнейших источников концепции «Москва — Третий Рим». Но ведь и Москва — так распорядилась история — была городом Даниила. Иного, московского — св. князя Даниила Александровича (сына св. блгв. князя Александра Невского). Как будто кто-то все это нарочно придумал!

И «мировой пожар» в нашей «крови» совсем не потух вместе с гибелью этой великолепной петербургской — западнически-славянофильской — империи. Ее мечта о пространственной безмерности, беспредельности, безграничности, несомненно, связалась каким-то непостижимым образом с коммунистическим универсализмом. Почитайте Павла Когана и Михаила Кульчицкого, этих гениальных юношей, не вернувшихся с Отечественной, и вы увидите и услышите, как тютчевское и ленинское сплавились в одно. И чтобы сегодня ни говорили о «советском-коммунистическом» и «русском-империалистическом» — в одно величественное и благородное («вот наш патент на благородство») — «Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще падем в боях, / Чтобы от Японии до Англии / Сияла Родина моя» (Павел Коган). А ведь это посильнее Тютчева. Хотя география та же.

Этот вселенский размах нашей культуры не есть нечто преходящее. Это конститутивное и системообразующее, субстанциальное и перманентное…

Но вернемся в Москву, которая во второй раз объявляется центром ойкумены (европейский Петербург явно не годился на эту роль; он был всего лишь одной из великолепных европейских столиц партикулярной европейской державы). Несколько поколений советских детей (и я, в 50-е годы) выросли на таких вот стихах: «Всем известно, что Земля начинается с Кремля…» Кремль — на его башнях вместо двуглавых орлов вспыхивают рубиновые звезды — вместе с Мавзолеем Ленина, могилами виднейших коммунистов за ним, а видных коммунистов в Кремлевской стене (опять же секулярный аналог своза сюда мощей святых со всей страны четырехсотлетней давности) и находящимся в двух шагах от Красной площади Музеем Ленина составляют (псевдо) мистический центр новой коммунистической и универсалистской по инстинктам и задачам цивилизации. Однако и здесь у Мавзолея особые функции и значение. На него дважды в году взбираются вожди. Два главных коммунистических праздника — 7 ноября и 1 мая, заменившие собой Рождество и Пасху (да и в календарном отношении близко), проходят вокруг Мавзолея. Лишь здесь дважды в году сотням тысяч советских людей (а с конца 50-х при помощи телевидения миллионам и миллионам) даруется высочайшее благо — видеть верховных кремлевских жрецов. Сюда, к подножью Мавзолея в момент величайшего триумфа коммунистического порядка, в день Парада Победы летом 1945 г., брошены были боевые знамена поверженной нацистской Германии. И второй величайший триумф СССР — полет Гагарина в космос — празднуется около Мавзолея. И наконец, посещение этого Капища становится самой священной минутой жителей страны (никогда не забуду восторга, «страха и трепета», пронзившего меня, двенадцатилетнего, у гроба Ленина).

Мавзолей — это материализация мистики коммунизма. Ленин — бог новой антихристианской цивилизации, стремящейся охватить весь мир. Владимир Маяковский чеканит магические формулы: «Ленин — самый человечный человек» (во всей человеческой истории), «Ленин — живее всех живых» (даже после смерти), «Ленин и Партия — близнецы-братья». Здесь — кульминация. Партия — основа основ коммунистического порядка. Ленин-бог и Партия — по сути синонимы. Они, подобно ипостасям Троицы, неслиянны и нерасторжимы.

Поэтому вполне логично было бы представить себе, что после уничтожения Партии должен был — рано или поздно — погибнуть (в старом своем качестве) и Ленин.

* * *

Но Ельцин не сделал этого, не отменил Ленина. Еще раз: почему?

Ну, наверное, не решился по соображениям Realpolitik. Наверное, окружение и советники убедили стареющего льва русской власти в опасности подобного шага: мол, массы еще не готовы … и т. д. Хотя главное, думаю, в другом.

Обратим внимание: Борис Николаевич торжественно и достойно погребает останки Николая II и не закрывает Мавзолей. В таком контексте акт захоронения последнего императора есть символическая замена, замещение символической элиминации Ленина (в другом контексте — это, как уже отмечалось, и завершение Гражданской войны, и покаяние, и восстановление исторической справедливости, и многое иное). И как раз такой шаг Ельцина в полной мере укладывается в сущностную логику его политики. Его курса на замирение, примирение, социальный консенсус. И хотя это слово любил Горби, при нем все шло в противную сторону. Зрелый, поздний ельцинизм, который начал формироваться после расстрела Белого дома, поражения «демократов» на парламентских выборах 93-го года и принятия Конституции 12 декабря, избрал ориентацию на общественное согласие (что бы там ни голосили об «оккупационном режиме» и геноциде русского народа; эти голосящие, окажись при власти, учинили бы смертоубийство).

С общепринятой этической точки зрения это согласие было неприемлемым. С нормальной эстетической — безвкусным. Символически же это было зафиксировано в «Ваше превосходительство, товарищ президент», двуглавом орле над красной звездой на военной фуражке, открытии в Академии ракетных войск имени Петра Великого богословского факультета и пр. пр. пр. Как будто бы кто-то, плюя на всякие там этики-эстетики, в постмодернистском угаре смешивал воедино то, что принципиально несмешиваемо. Но это в планах этическом и эстетическом.

Есть же — по крайней мере в России — план более значимый. Это «план» русской истории. Тот, кто умеет его читать и в соответствии с ним заставляет маршировать свои колонны, и персонифицирует власть в русском пространстве и над ним.

…«план», «марширующие колонные» — эти вечные и неистребимые «толстовские» аллюзии; мудрый Кутузов, постепенно постигающий эту мудрость Андрей Болконский, все выдумка графа Льва Николаевича! Кутузов был хитрый царедворец, ловкий дипломат, любил хорошеньких актрис и эротические французские романы; Андрей же Болконский, пожалуй, наиболее «придуманный» персонаж романа, но вот в чем дело — вымысел Толстого «совпадает» с «планом» русской истории; совпадает вымысел, а не реальный Кутузов или реальный прототип молодого честолюбца-аристократа; когда-то Виктор Шкловский остроумно и, как всегда, позерствуя и кокетничая, сказал: нет правды о цветах, есть наука ботаника; большеголовый и большелобый, необычайно талантливый и в общем не реализовавшийся авантюрист-филистер ошибся — есть и о цветах правда (ее, к примеру, Фет знал), и есть правда о России: это то, какой ее видели и придумали Толстой, Пушкин, Гончаров, Достоевский, Чехов и др.