Читать интересную книгу Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Бабушка провожает нас до квартиры тети Эгги на Уиндмилл Стрит и всю дорогу от Роден Лейн рявкает на меня. Нельзя что ли везти коляску как следует? Боже, ты ребенка убъешь. А ну, хорош вихлять из стороны в сторону, или получишь у меня на орехи. Домой к тете Эгги она не заходит. Она уже видеть нас не может. Весь выводок Маккортов у нее в печенках сидит, еще с тех пор, как ей пришлось оплатить шесть билетов на пароход из Америки; а потом еще вынь денег да положь на похороны, да еще корми всякий раз, как отец пропьет пособие или зарплату, изволь, выручай Энджелу – эта еле концы с концами сводит, а то трепло с Севера куролесит в кабаках по всей Англии. Ох, она сыта по горло, сыта по горло, - и бабушка, накинув черную шаль на седую голову, разворачивается и, прихрамывая в высоких черных ботинках, уходит по Хенри Стрит.

Когда тебе одиннадцать лет, а братьям - одному десять, другому пять, а третьему год, - ты не знаешь, как вести себя в чужом доме, даже если это дом маминой сестры. Тебе велено оставить коляску в гостиной, взять малыша и идти в кухню, но ты не дома и не знаешь, что делать на кухне – вдруг на тебя заорут или треснут по голове. Тетя Эгги снимает пальто и уносит его в спально, а ты стоишь с ребенком на руках и ждешь, что тебе велят. Сделаешь шаг вперед или шаг в сторону – а она как выйдет, как спросит: куда собрался? А тебе и сказать-то нечего - ты сам не знаешь. С братьями словом перемолвишься - она как спросит: это с кем ты там болтаешь? Нам приходится стоять смирно и вести себя тихо, а это непросто, когда из спальни доносится такой звук, по которому мы понимаем, что она сидит на горшке и писает. Я стараюсь не смотреть на Мэлаки - иначе я улыбнусь, и он улыбнется, и Майкл, и тут все мы как прыснем со смеху, и если мы заведемся, так целыми днями и будем смеяться, представляя большой белый зад тети Эгги на маленьком судне в цветочек. Я держу себя в руках, не смеюсь. Мэлаки и Майкл не смеются, и мы все явно собой гордимся – какие мы молодцы, что не смеемся и не злим тетю Эгги, - но Альфи у меня на руках улыбается и произносит: гу-гу, - и мы не выдерживаем, все трое прыскаем со смеху, и Альфи, грязная мордашка, улыбается во весь рот и снова говорит «гу-гу», и мы заходимся от смеха, и тетя Эгги, поправляя платье, вылетает из своей комнаты и дает мне такую затрещину, что я лечу с малышом к стене. Она лупит Мэлаки и пытается ударить Майкла, но он бежит за круглый стол, и ей до него не дотянуться. Пойди-ка сюда, говорит она, похихикаешь у меня, но Майкл бегает вокруг стола, а она слишком толстая и не может его поймать. Я до тебя еще доберусь, говорит она, и задницу тебе надеру. А ты, жук навозный, говорит она мне, положи ребенка на пол у каминной решетки. Тетя Эгги снимает с коляски старые пальто, стелит их на полу, и Альфи лежит на них, пьет подслащенную воду, лопочет и улыбается. Раздевайтесь, велит нам тетя Эгги, марш на задний двор и мойтесь под краном с головы до пят. В дом возвращаться не сметь, пока не отмоетесь дочиста. Мне хочется возразить, что на дворе мороз, середина февраля, а вдруг мы заболеем и умрем? Но я понимаю, что если открою рот, то могу умереть прямо здесь, на кухонном полу.

Мы стоим голышом на заднем дворе и брызгаемся ледяной водой из-под крана. Тетя Эгги открывает окно кухни и кидает мочалку и большой кусок коричневого мыла, вроде того, каким мыли Финна. Она велит нам тереть друг другу спины – тереть пока не скажет, что хватит. Майкл говорит, что у него руки и ноги от холода отваливаются, но ее это не волнует. Она твердит, что мы еще не всю грязь отмыли, и если ей самой придется нам помочь, то будут нам скорби. Опять скорби. Я еще усердней натираюсь мочалкой. Мы натираемся так, что становимся розовыми, и зуб на зуб у нас не попадает. Но тете Эгги и этого мало. Она выходит во двор с ведерком холодной воды и обливает нас с головы до пят. Теперь, говорит она, марш в дом вытираться. Мы стоим в сарайчике рядом с кухней, обтираемся одним полотенцем. Мы стоим, дрожим и ждем, потому что, пока не велено, на кухню заявляться нельзя. Мы слышим, как она, орудуя кочергой, разводит огонь в очаге. Тут она орет: вы там что, до ночи торчать будете? А ну марш в дом, одевайтесь.

Тетя Эгги дает нам по кружке чая и по ломтю жареного хлеба, и мы тихо сидим за столом и едим, потому надо молчать, пока не велят говорить. Майкл просит у нее еще один ломтик жареного хлеба, и мы думаем: во дает - ему сейчас влепят такую затрещину, что со стула слетит, - а она лишь бормочет: вас жареным хлебом небось не избаловали, - и выдает нам еще по кусочку. Тетя Эгги мочит кусочек хлеба в чае и пытается накормить им Альфи, но он не ест; тогда она посыпает хлеб сахаром, и он все съедает, улыбается и писает ей на колени, и мы в восторге. Тетя Эгги бежит в сарайчик за полотенцем, а мы переглядываемся, улыбаемся до ушей и говорим Альфи, что он самый лучший малыш на свете. В двери появляется дядя Па Китинг, весь черный - он вернулся с работы на газовом заводе. Ох ты елки, говорит он, кого я вижу?

Дядя Па, говорит Майкл, наша мама в больнице.

Неужели? Что с ней стряслось?

У нее воспаление легких, - говорит Мэлаки.

Ну, это лучше, чем воспаление глупости.

Мы не понимаем, над чем он смеется, а тетя Эгги возвращается из сарайчика и объясняет ему, что наша мама в больнице и нам тут придется пожить, пока ее не выпишут. Отлично, отлично, говорит дядя Па, и уходит в сарайчик мыться - но возвращается такой же черный, будто воды на него не попало ни капли.

Он садится за стол, а тетя Эгги подает ему ужин - жареный хлеб, ветчину и нарезанные помидоры. Кыш от стола, говорит она нам, хорошь пялиться, дайте человеку спокойно чаю попить. А ему говорит: хорош подкармливать их ветчиной и помидорами. Arrah, отвечает он, Христа ради, Эгги, дети голодные, а она говорит: тебе какое дело, небось не твои. Она отправляет нас на улицу и велит вернуться спать к половине девятого. На улице мороз и нам хотелось бы погреться у печки, но лучше играть на улице, чем тут сидеть и слушать теткино нытье.

Немного погодя она зовет меня в дом и отправляет на верхний этаж - занять резиновый коврик у соседки, у которой когда-то давно умер ребенок. Передай своей тете - пусть вернет, говорит соседка, мне еще пригодится, когда у меня снова будет малыш. У нее ребенок умер двенадцать лет тому назад, говорит тетя Эгги, а она все хранит этот коврик. Ей уже сорок пять, и если у нее и впрямь кто будет, видать, взойдет звезда на Востоке. А почему? - спрашивет Мэлаки. Не твоего ума дело, говорит она, много будешь знать – скоро состаришься.

Тетя Эгги стелет резиновый коврик на кровать и укладывает Альфи между собой и дядей Па. Она спит у стены, а дядя Па ложится с краю, потому что с утра ему вставать на работу. Нам велят устроиться на полу, у стены напротив - одно пальто постелить, двумя накрыться. Тетя Эгги говорит, что если ночью услышит от нас хоть слово, задницы нам надерет, а утром встать придется рано, потому что завтра Пепельная Среда, а нам не мешало бы сходить на мессу и помолиться за нашу бедную мать и ее пневмонию.

Нас будит пронзительный звонок будильника. Тетя Эгги, лежа в кровати, кричит нам: эй, вы трое, ну-ка встаем и на мессу. Слышите? Умылись, и марш к иезуитам.

На заднем дворе кругом иней и лед, и руки от воды щиплет. Мы слегка брызгаем себе на лица водой из-под крана и вытираемся полотенцем, не высохшим со вчерашнего дня. Мама сказала бы, что это было одно название, а не мытье, говорит Мэлаки.

На улице тоже иней и лед, но в церкви иезуитов тепло. Здорово, наверное, быть иезуитом: спать в кровати на простынках и подушках, укрываться одеялом, просыпаться в теплой уютной комнате, идти в теплую церковь, где только и знай что служи мессу, исповедуй да покрикивай на грешников, кушать извольте подано, а перед сном почитай часослов на латыни. Я и сам хотел бы когда-нибудь стать иезуитом - только тому, кто вырос в переулке, надеяться не на что - бедняков тут не любят. Тут любят богачей на машинах, которые, когда пьют чай, держат чашечки, оттопырив мизинчики.

На мессе в семь утра в церкви толпа народу - люди по очереди подходят к алтарю, и всем на головы сыплют пепел. Майклу нельзя, шепчет Мэлаки, для него это грех, потому что у него Первое Причастие будет только в мае. Майкл принимается реветь: хочу пепел, хочу пепел. Старушка, сидящая позади нас, говорит: зачем обижаете такого милого ребенка? Мэлаки объясняет, что милый ребенок еще не приступил к Первому Причастию и не пребывает в состоянии благодати. Мэлаки готовится к Конфирмации и вечно пытается блеснуть знанием катехизиса, вот и разглагольствует про состояние благодати. Можно подумать, я сам давным-давно, еще год тому назад, не проходил состояние благодати – так давно, что уже забывать начинаю. Ничего не будет страшного, говорит старушка Мэлаки, если ему на голову положат горсточку пепла, и не мучь больше бедного братика. Она гладит Майкла по голове и говорит: какой ты милый ребенок, иди, ступай за пеплом. Он бежит к алтарю, и когда возвращается, старушка вручает ему еще пенни к пеплу в придачу.