Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

К гортани сразу же подкатывает спазм тошноты. Ничего удивительного, поза и впрямь провоцирующая. В зеркалах тебя давно поджидают три сумрачные сестры-близнеца с посеревшими щеками. Три твои постаревшие и подурневшие ипостаси с углубившимися порочными складками у ртов. Впрочем, этой складки нет у правой. Зато у левой нет под глазами набрякших, налившихся жидкостью мешков. А у центральной — под нижней челюстью не так грубо обвисает кожа. Не так уж эти сёстры похожи друг на друга, и, значит, не так уж они вместе похожи на оригинал. Может, в оригинале и нет никаких перемен, и его не коснулись искажения… О, надежда, легчайший элемент души! Она ещё тут? Тогда эти сёстры — совсем и не твои близнецы, а других. А на других плевать: их тут нет, мы с тобой одни.

Что же тогда толкает называть их по-прежнему близнецами, если и не твоими — то друг друга? Вон те, одинаковые у всех пятна пигмента, красные и коричневые, равно растекающиеся, натекающие на недавно ещё так чисто вылепленные детали лиц. Можно подумать, вам всем подсунули дырявый зонтик, так беспорядочно разбросаны пятна. Выпуклые части подгоревших деталей уже облупились. Ты пробуешь сколупнуть чешуйки. Это тебе удаётся, они ведь совсем пересохшие, как краска на конторке. Странно, внутренние ткани просто-таки налиты жидкoстью, её должно бы вполне хватить для снабжения и эпидермиса. Да, налиты, и это тоже странно: со вчерашнего ты ничего не пила, кроме полстакана, пусть и отравленного, молока. Пить или есть — об этом и подумать нельзя без отвращения. Отвращения, сравнимого по силе лишь с отчаянным голодом и жаждой. То, что однажды было отлито, казалось, навечно, вытекает из плавящего тигля совсем иным. Вот тебе ещё искажения. Ходят, правда, слухи, что нет и не может быть никаких искажений, все данные искажения — превращения. А ты уже знаешь, где рождаются слухи. Кем они даны.

Вот тебе ещё: оближи-ка губы. Белые пузырьки там уже успели лопнуть и выплеснуть жгучее своё содержимое. Этот пожар в углах рта — там содержимое пузырьков подсыхает, превращается в корочки, обсыпанные желтоватыми кристаллами. Это они стягивают кожу. Соскреби одну из корочек ногтем, под нею обнаружится мокрая язвочка. Попробуй её на вкус, ну как? Кисло, как и ожидалось. Вываленный изо рта, облизывающий губы язык тоже обсыпан белыми пузырьками, как и нёбо над ним. Там тоже жжёт, но горчит. Соединяясь где-то в другом месте, оба несоединимых на одном участке языка ощущения дают одно, кисло-горькое. Ты опускаешь углы рта, устраиваешь и на лице кислое выражение, поворачиваешься в профиль к зеркалу. Сестрички только того и ждали, немедленно пародируют твоё движение. На их вздувшихся сосцевидных мышцах, на двух из трёх, обнаруживаются пузыри побольше, но и расставлены они пореже. Они бесцветны, полупрозрачны, чтобы их увидеть — нужна именно такая подсветка, сбоку.

И такая постановка чуть склонённой головы. Ты проводишь по мышце ладонью, от уха вниз, прижимая её крепко, как можно крепче. Пузыри на бегущей впереди ладони кожной волне лопаются тоже, как в волне пенной, морской. Можно подумать, ты вся создана из такой морской пены, и не один раз, так умело всё это получается. Да, похоже, этот приём усвоен накрепко: на местах бывших пузырей остаются только лужицы облезающей кожи, окружённые венчиками лохмотьев подгнившие кратеры. Ты отрываешь лепестки венчиков ногтями, один за другим, гадая: нарастает ли в глубинах кратеров новая шкура? Так обрывают ромашку, гадая на жениха. Что ж, кажется — уже да, вон он, блестящий жених, уже тут: в свадебных венчиках блестит розовая шкурка, совсем молодая, не то что — сама ты.

Бра дополнительно нагревает воздух. Правое ухо больше всего страдает от избытка тепла, от неутомимого зуда лампы. Но что поделаешь, если в комнате так темно. Терпи, вытерпеть поможет приятный холодок, овевающий твой обращённый в противоположную, теневую сторону лоб: так в одном месте, в тебе одной совмещаются тепло и прохлада. Несовместимое оказывается вместе, говоря найденными не тобою, но не совсем глупыми словами. Ты ощупываешь лоб: да, на нём выступила холодная испарина. Но и под испариной он всё так же крепок и крут, и крепки дуги бровей, и не растеклась прямая линия носа. Что ж, честно сработанная конструкция должна устоять и в такую жару. Сёстры в зеркалах с обезьяньей цепкостью перехватывают твои движения, копируют их. Не совсем точно: копии слишком элементарны, с невыработанным рисунком. Одно слово пародия.

Ты протягиваешь руку к центральному отражению, будто хочешь пощупать и его лоб, чтобы дополнительно убедиться и в его честной сработанности. Ты ещё не вполне доверяешь своим новым, прозревающим глазам. Едва коснувшись зеркала, ты отдёргиваешь руку. Не лоб, а чужие, налитые ледяной жидкостью пальцы утыкаются с той стороны в твои, оставляя на поверхности зеркала отпечатки. Это не твои чужие отпечатки, не с этой стороны зеркала — с той. Изнутри его, не снаружи. Не твой лёд плавится в них, превращается в жидкость, и затем, после её истечения и испарения, исчезает с серебряной поверхности, как след дыхания! Не твоего дыхания, успокойся. И, наконец, присядь.

Ты садишься, и твой живот немедленно вспучивается над коленями. Но не потому, что он размяк и обвис, а напротив, потому что он гладок и туг. Различное и тут умудрилось совместиться в одном, в напряжённом двойном куполе: большом и на его вершине — маленьком, выпятившемся пупке. Положив на него ладонь, ты не начнёшь, а продолжишь упражнения, ведь эти — продолжение тех ночных, те всё ещё длятся. Вот почему совершенно невозможно начать сейчас с ноля, а только с того, на чём ты остановилась тогда. Только продолжить, продлить то, что было тогда прервано. Так прерывается триольная перебежка копыт дряхлой клячи на площади, для того только, чтобы продлиться.

Поэтому твои руки уже не подкрадываются потихоньку, это уже пройдено и усвоено, а перескакивают с лица на живот. Постреливающее жжение в растрескавшихся, подобно перезревшим почкам каштана, сосцах принуждает тебя обогнуть эти вулканические трещины по безопасной траектории. И ты сходу запускаешь растопыренные пальцы в предусмотрительно расстёгнутые шорты. Ты сразу подводишь их к достигнутой ночью границе, вот, почти уже переступаешь её… Но в тот же миг срываешься с неё, так нестерпим зуд. Срываешься с поглаживания на чесание, как срывается с каната в пропасть танцовщица, которой шутники внезапно подломили коленки.

Ты набрасываешься на себя с яростью, будто желаешь запустить в себя не только когти, но и зубы, и звучно чавкая — сожрать. Под ногтями, мечущимися под шортами туда-сюда, о, какой звук! — проявляются свежие царапины. Но на этот раз они не вспухают, а наоборот — углубляются. Из них наружу беспрепятственно выступает внутреннее: твоя чистая кровь. Все три сестрёнки-обезьянки с грудным рычанием кидаются вслед за тобой скрестись, будто давно ждали только твоего сигнала, чтобы накинуться на себя. Они так отвратительны, их движения так гадко неотделаны, грубы! Ты не желаешь быть похожей на них, даже отдалённо. И потому опять выдёргиваешь руки из-под шортов, но только для того, чтобы перебросить их назад, к голове, чтобы там впиться когтями в корни волос, о-o… а это какой сладкий, какой жуткий звук! И какие грязные жесты у ипостасей! О, они просто грязные приматы, животные, звери, ничего общего с тобой, чистое золотко моё. И это, конечно, просто благо, что они отрезаны от тебя столом и видны тебе только выше талии. Благо, что и им не видно того, что делаешь ты с собой ниже пояса. Обрезанные краем столика наполовину, они, три мрачные ехидны, не смогут мерзкими кривляниями набросить свою вонючую тень на самое важное в тебе.

О да, и ехидна от пояса и выше имеет человеческий облик, а от пояса и ниже — облик крокодила. Идут же самец и самка ехидны на соитие, как и человек. Но когда распалится самка ехидны и хочет сойтись с самцом, она идёт к своему самцу и съедает лоно его. А когда приблизятся роды у самки ехидны, съедают её лоно детёныши. И потом выходят из её лона матереубийцы и отцеубийцы, палачи родителей своих. Ни один провонявшийся чужими и своими выделениями садист-физиолог не станет отрицать этого, как бы ни был туп.

Тебя бьёт озноб, всё тело твоё вибрирует, cодрогаясь подобно куколке, готовой хоть сейчас лопнуть, разверзиться. Ты начинаешь приплясывать и сидя: правая нога скачет с носка на пятку, тра-та-та! Словно копыта по булыжнику, так звонко. Земная кора неглубоко укрыта под камнем мостовой, и не в силах поглотить, задушить звон. Твой зуд заложен на точно такую же глубину под кожу. И надо бы снять скальп, и вскрыть череп, чтобы добраться до его отложений, до этой отвратительной кладки. Но вот, от ударов пяток в пол содрогается стул, в который влит твой круп, как в седло, и скверный зуд опять немного стихает. Будто его подавляет эта вибрация, передаваемая костями всему телу без малейшего искажения. Словно сами кости или облепившее их мясо порождают это гудение зуда, воспринимаемое и ушами. Полумрак поглощает детали неумелых движений, которыми сёстры злобно пародируют твой перепляс. Только обвислые индюшиные складки на их шеях выявляются из тени, потому что содрогаются сильней остального, и на них время от времени падает прямой свет бра. Ты выпрямляешь корпус, чтобы тень снова пожрала их. Тебе совсем не улыбается видеть эти жуткие складки, напоминающие бороду… мужика, и все мужиковствующие ужимки приматов. Ты принимаешь новую позу. Это та, привычная тебе и удобная поза, — но уже и не совсем та: ведь ты сидишь на стуле, — с которой началось всё это повествование.