Читать интересную книгу Тарантелла - Борис Фальков

Кто бы ни трогал эту пыль, стираю её я, своими руками. Вот, осматривая комнату, и ты ощупываешь все попадающиеся под руку предметы. Это что — твоя рука? Тогда почему же она не ожидает твоих приказов, и ты не замечаешь того, что делаешь? Потому, что видеть меня нельзя, как нельзя видеть солнце, вот ты и нащупываешь меня, блуждая по комнате вслепую, туда-сюда. Эти твои блуждания — всё та же размахнувшаяся за твои пределы внутренняя дрожь между тем и этим, тварь ты лихорадочно дрожащая между разумом и животным! Между петухом и Платоном, субъектом и объектом, я и самостью, мной и собой! Все они — одно: лихорадочный поиск меня, перемежающаяся лихорадка сыска, трясущая жалкие земные создания. Все они — слепые искания того не знаю чего, не зная, что оно всегда поблизости, тут, и посредством этих исканий обладает всеми созданиями. И что оно посредством всех своих созданий ищет самого себя, чтобы обладать собой. Что ж, ищи и ты, не зная, что уже обладаешь мною: я тебя давно сыскал сам. Твоей рукой я ищу себя, это моя рука, так что, щупая трогательную рухлядь чужой бабушки и свои родные вещицы, касайся-ка их понежнее. Трогая их — ты ласкаешь меня.

Я тут и тронут твоими ласками, и вроде все твои вещички на месте, но не торопись с выводами: ущерб как приём — ещё не отработал своё. Возможно, я и сам не без ущерба, так почему же не приобрести его и твоему злополучному рюкзачку? Вспомни, ущербы даны тебе с самого начала, глянь хотя бы на знакомый тебе, зияющий провал в световой лесенке. Сейчас лесенка ничуть не ярче, чем ночью, будто и не день за окном, и провал в ней — всё то же предупреждение о ловушке, которой не стоит пренебрегать. Вроде всё так же, да не совсем так. Может, самой лесенки и не коснулись искажения, но ведь они уже коснулись тебя. В конце концов, цель всех искажений — не то, что окружает тебя, а сама ты. Что бы они ни искажали, они даны тебе. И кто бы ни посмел поставить на тебя капкан тут, в твоей собственной норе, его поставил я. Ибо кроме меня — тут никого.

Ты-то сама уже полна ущербов, тебе почти нечего уже терять, и потому действуй дальше: храбро ступай в угрожающий пролом, наступи на выломанную в световой лесенке ступеньку. Не бойся, я поддержу тебя под локоток, старушка, если что. И я же подтолкну тебя в пропасть — если что другое. Пройди-ка к корыту, вытащи из-под него рюкзачок. Поройся в нём… Нет, этому событию уже давно подобрано соответствующее имя: пошмонай. Но прежде — сразу трижды, не проверяя, сработает ли бра с первого раза, потяни-ка за верёвочку, дочка.

Хватит болтать, давай, действуй. Свидетелей нет, есть сообщник. Мы делаем общее дело, я для этого и встал позади тебя, жизнь моя, пристроился к тебе сзади, сжимая ладонями твой круп. Ты вся содрогаешься, и в чреве твоём опускается, и приваливается к лонной кости знакомая тяжесть. Но ты опять ошибаешься, если ожидаешь насилия снаружи. Надо слушать разумные подсказки: всё, что ты интерпретируешь как желание самцов изнасиловать тебя — твоё собственное желание. Тебе советовали верно, ещё бы: все советы рождаются на небесах, так и этот. Ты, имаго, уже достаточно взрослая, и дальше стремительно стареющая личинка моли, и я, червь, заполняющий твоё чрево, мы — одно и то же, и это наше совместное содрогание. Мы не нуждаемся ни в ком: ты — в мужчине, я — в женщине. Мы заключаем и то, и другое, в одном нашем теле, в себе.

Ты всегда со всем справлялась сама? Это верно лишь в той мере, в какой этот наш с тобой совместный монолог исполняется тобою самой. С теперешней позиции этого не видно, но в тройном зеркале на столике по-прежнему твои сестрички, вся троица без ущерба, достаточно подойти к зеркалу, чтобы отпали все сомнения в этом. Считая тебя, solo вашей четверицы — действующий почти в унисон квартет, а считая меня — квинтет. Но поскольку вся пятерица, все мы с тобой одно, значит, ты всё же в этой комнате одна, и это твоё solo, хотя исполняешь ты его не совсем сама. Так что брось-ка это твоё: пол, мужчина-женщина… это примитивное деление на два, все эти твои мёртвые каноны, ведь наша задача подальше уйти от всяких канонов. Твоя попытка удрать отсюда — вот всё, что ты смогла сама: дробинка, мелочь, недостойная и описания её, отдельной позиции. Да и не первый же это побег, и не первое возвращение, и все они неотличимы друг от друга, все они — будничные, обычные земные блуждания заблудившегося человека. А ты всё тупо повторяешь эти старые приёмы, каждый раз — будто впервые.

Вот, вяло начинает теплиться наше бра, больше разогреваясь, чем возгорая. И пока оно разогревается — ты, пренебрежительно фыркая и на этот раз не обходя лесенку, храбро ступаешь в её пролом. И, конечно, попадаешь в ловушку.

Вытащив из-под корыта рюкзачок, ты раскрываешь его и сразу обнаруживаешь, что опоздала: шмон уже состоялся. Всё твоё бельишко перевёрнуто, смято, будто кто-то примерял его и в спешке cовал назад. Ты укладывала свитер на дно, теперь он сверху. Пачка трусов испачкана зубной пастой, пакет с предохранительными тампонами вскрыт. К тому же, твой рюкзачок явно полегчал, душенька, тебя изрядно облегчили, грамм эдак на семьсот. С облегчённым рюкзачком в руках ты проделываешь симметричную перебежку, тра-та-та, и ещё одну — в обратном направлении, после каждой триоли приостанавливаясь и поёживаясь, как от холода. Коленки твои хвалёные дрожат, подгибаются, и потому ты замираешь в незавершенной позе, в полупозе, на четвертьпальцах. Чудом сохраняя в ней равновесие, ты зарываешься в свой рюкзачок носом, вновь перерываешь свои убогие тряпки. Вот это ущерб — так ущерб, не выщербленная царапинка — глубокая рваная рана. Что, миленькая моя, скажешь теперь, как назовёшь её?

— Тю-тю, — произносят твои губы. Что ж, имя найдено верно: твоя «Беретта» и впрямь тю-тю. Вот уж теперь тебя, облегчённую, легко понесёт твой гневный галоп! Взнесёт со всеми твоими шмотками прямо на его родину, в небеса.

Холод пронизывает тебя всю, возможно, холод уже небесный. Твои похолодевшие пальцы бессмысленно ковыряют подкладку рюкзачка, будто ты надеешься под ней обнаружить пропажу. Напрасно, это тебе не удастся, а вот им удаётся всё: они обнаружили твой магнитофон, они выкрали твоё оружие. Они подтвердили все свои подозрения. И теперь, когда ты, наконец, заплясала от их укусов, чего дальше ждать от них? Чтобы тебя пристрелили твоей собственной хлопушкой, девушка, не иначе.

И всё же, если б «Беретта» осталась на месте и после обыска — положение было бы куда опасней, стало бы безнадёжным вполне. А так… остаются надежды на то, что не только ты их, а и они тебя боятся, кошечка. Кроме того, происшествие до конца прояснило роль того жирного парня, сидящего внизу: теперь сомнений нет, он заодно с ними. А любое прояснение, прозрение — благо. Пусть и жестокое — оно лучше, чем опасный туман перед глазами. Слушай, а давай теперь помчимся вниз и устроим ему скандал, эдак немудряще, по-бабски! Ведь добиваться у него ответов всерьёз — лишь напрасно терять время и нервы. Он ведь никогда ни в чём не сознается, скотина. И вообще, хозяин он или наводчик, это не так уж важно: главное, проникнуть сюда так, чтобы он не заметил, нельзя. Без его согласия или приказа не пошмонаешь тут, ведь он сутками, годами не меняет сторожевой позиции, не отлепляет от стула вонючий свой четырёхглазый зад. Эта возникшая в твоём воображении картинка обновляет позыв ко рвоте? Прикажи-ка своему воображению заткнуться.

Заткнись, приказываешь ему ты, надо глянуть на случившееся прямо, в упор. Увидеть его как оно есть, как оно и дано. Всё случившееся и продолжающее случаться, все эти молниеносные события, преображения комнаты и прочего… Будто действительно наступила вторая, совсем другая половина жизни, другая жизнь. Да, такое соответствует и канонам замедленного старения: с возрастом близорукость частенько превращается в дальнозоркость. Но метаморфозы канонической жизни ведь так протяжённы, так томительно длятся! А эти явились вмиг, как землетрясение, как молния, случившиеся не извне, а внутри. Похоже, именно там, в тебе, а не в небесах над твоей головой сверкнула эта молния, и затряслась не твердь небесная, а твердыня сердца твоего. Но ведь всякое внутри — это лишь ближайшая к тебе область извне. И все небеса — твоё собственное сердце.

Всё, что происходит там, происходит давно, только ты ничего не замечала, отказываясь носить очки. Когда состарится змея, и не видит, уползает в пещеру свою, и линяет там, и снова становится молодой. А между тем, можно было так и не напрягаться, достаточно было носить очки с соответствующими диоптриями. Простому — соответственно простое, приёмы должны соответствовать выражаемому содержанию, иначе они вовсе не приёмы, а бессодержательные сами по себе вопли.

Вот, тебя трясёт от страха, и правильно, это правильное средство выражения содержания такой мысли, ибо это страшная мысль. Но при этом ты, всё-таки, и вопишь, а это совсем не правильный приём: о чём тут вопить? Состарилась ли ты до поездки сюда, а сейчас лишь узнала об этом, или меняешься сейчас, у себя на глазах, всё равно: ты становишься старой вмиг.