Читать интересную книгу Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Насколько Бруно был спокоен днем, настолько же приходил в возбуждение ночью. Наступил настоящий ад. Часто по утрам мне приходилось чинить простыни, разорванные им. Он так метался, словно его бил изнутри какой-то разряд, махал руками, молотил ногами, скрипел зубами. Я не знала, что делать — будить его или нет. Сидела на краю кровати и не спускала с него глаз, слушала, о чем он говорит, пытаясь хоть что-то понять. Хотела помочь ему, но не знала как. Он кричал всегда по-немецки, отдавал какие-то приказы. Вот почему — я уже говорила тебе, не так ли? — не могу больше и слова произнести на этом языке. В послевоенные годы появилось множество книг об ужасах войны, сочинения людей, оставшихся в живых, психологов, историков. Я видела их на полках книжных магазинов, но никогда не прикасалась к ним.

Я ничего не хочу знать, мне это неинтересно, с меня достаточно ночных воплей мужа да разодранных в клочья простыней.

Вчера на улице со мной случилась странная история, ничего подобного прежде не происходило. Я купила в соседнем магазине молоко и возвращалась домой, шла очень медленно, насколько позволяют мои ноги. Из-за артрита, ты знаешь, я всегда иду опустив голову. И вдруг на краю тротуара я увидела, как из-под асфальта пробивается трава, какой-то сорняк из тех, что обитают только в городе. Ростки — стойкие, крепкие — с невероятной силой прорывались сквозь крохотные трещины. Не знаю, что случилось. Только я оказалась на коленях. Опустилась на землю и принялась вырывать их, выдергивать один за другим, крича: «Прочь, прочь, проклятые!» Лишь когда какой-то господин приподнял меня за локоть и я встала, то поняла, где нахожусь и что делаю. В этот момент мне, естественно, стало до смерти стыдно, и я поспешила как можно быстрее скрыться, видимо, походила на воровку.

Я думала о своем поступке весь день и всю ночь. Отчего вдруг мне пришло в голову вырвать эти растения, сорняки конечно, но они же не сделали мне ничего плохого? Что произошло в моей голове? И тогда я решила, все дело в том, что меня просто взбесило их отчаянное упорство. Жизнь — это нахальство. Она всегда рвется вперед, и ей наплевать на все, она переступает через любые препятствия.

Закон природы, говоришь? Необходимость спасти генетическое достояние, продолжить его? Вот именно, а что же это такое, как не нахальство, — я уже сказала.

Так и для нас с Бруно. Мы должны были бы раствориться, исчезнуть в небытии, даже родиться где-то заново, как говорят индийцы, и жить совсем иначе, размеренно и спокойно. Но нет, мы оказались здесь, усталые, не знавшие, что сказать друг другу, совершенно обессиленные, с трудом дотягивавшие до вечера. И все же что-то не позволяло нам распускаться. Пусть мы и не хотели ничего делать, но было что-то, все-таки побуждавшее нас двигаться, хоть и с трудом, дальше. Едва поправив здоровье, Бруно начал думать о работе. Месяца через два он нашел нотариальную контору, которая взяла его компаньоном, и вот так наша жизнь вскоре превратилось в обычное, спокойное существование молодой буржуазной пары. И все же что-то было не так, понимаешь? Нас угнетали, оставались где-то внутри эти три чудовищных года, которые мы пережили. Конечно, его дни были ужаснее моих. Порой за обедом я наблюдала, как он ест. Он жевал жадно, как голодное животное, уставившись в тарелку, и поглощал еду мгновенно. Он не ел, а буквально пожирал, словно боялся, что делает это в последний раз, будто страшился, что кто-то, более хищный, отберет у него пищу. Конечно, его поведение отражалось и на мне. Мы оба ни в чем не были уверены.

Не хочу сказать, что характер Бруно изменился, нет. Он был все таким же сильным человеком, каким я его знала, однако порой у него случались вспышки ярости. Если к его приходу домой я запаздывала с обедом, он сразу же принимался кричать, как сумасшедший, крушил все, что попадалось под руку. И я не знала, как себя вести, что делать. Хотела помочь ему, подойти, но боялась даже приблизиться. Но после подобной вспышки он так же внезапно успокаивался, садился в кресло и часами смотрел в одну точку или же уходил из дома и пропадал где-то несколько часов. Думаю, ему становилось стыдно, не в его характере было вести себя так. Очень часто, знаешь, после подобных сцен, оставшись дома одна, я спрашивала себя, почему я тоже не оказалась там и мы не умерли вместе? Почему он перенес все это, а я нет, отчего судьба сделала такой выбор? Чтобы уготовить мне нечто другое?

Разумеется, я надеялась, что со временем все образуется. Отмечала про себя, что Бруно уже окреп физически, скоро придет в норму и его психика. Время что угодно сглаживает, обесцвечивая даже самые яркие краски.

Однако, если тебе станут говорить что-то в этом роде, не верь ни за что на свете, это неправда, подобные слова призваны лишь успокоить, не более. Конечно, иногда кажется, будто время лечит, но это абсолютно ложное ощущение. Время работает незаметно и, словно бурав, сверлит и сверлит все глубже, превращая отверстия в зияющие провалы, в гибельные пропасти.

Как же все-таки странно, что некоторые вещи осознаешь только в старости, ведь можно было бы наладить жизнь лучше, разберись в них раньше, а получается наоборот: начинаешь понимать, когда все уже прошло, и проку от этого разве что для поддержания пустой болтовни вроде нашей с тобой сейчас, и больше никакого.

Если бы пожилые люди почаще беседовали с молодыми и те прислушивались к ним, возможно, что-то и изменилось бы… А может, и нет. Каждая жизнь — поистине трагедия, начинающаяся с самого рождения. Предупреждать обо всех ужасах, что могут случиться, — напрасный труд, все ошибаются и только в старости понимают свои промахи. Опыт — ничто, ибо все неизменно повторяется заново.

Говоришь, иначе было бы слишком однообразно? Да, но кто сказал, что однообразие — это плохо? Опыт заставляет совершенствоваться? Не думаю, ибо мир не меняется, вечно повторяются одни и те же драмы. Для себя, знаешь, чего бы я хотела? Жить, как растение, вот стать бы кипарисом, священной оливой, каким-нибудь деревом, корни которого уходят глубоко в землю, а крона поднимается высоко в небо. Они тоже чувствуют? Открыли в Америке?! Нет, я не знала, в таком случае отказываюсь от своих слов, не хочу быть даже деревом, ничем не хочу быть.

Но все это я понимаю сейчас, а в двадцать четыре года даже не подозревала. Работа Бруно шла неплохо, я занималась домом. Весной нас обоих охватила какая-то странная эйфория, мы испытывали нечто подобное только в год нашего обручения, какой-то внутренний порыв, и зачать ребенка в столь благоприятный момент было делом самым естественным, что мы и совершили. Жизнь опять брала свое, понимаешь?

И в самом деле, как только я почувствовала, что оказалась в положении, то сразу подумала, что вот, наконец, наметилась граница. Ребенок как бы означал, что ставится точка на прошлом и теперь все начнется заново, все пойдет по-другому. Первые месяцы я была счастлива, мы оба испытывали одинаковое чувство. Ты еще такого не знаешь, но, когда женщина оказывается беременной, в ее организме происходят какие-то изменения, нечто вроде раскрепощения, что разливается по всему телу. Каждый день что-то меняется, смотришься в зеркало и обнаруживаешь: глаза твои стали ярче, выразительнее. Случаются и неприятности, конечно, но их почти не замечаешь, ты сияешь — светишься изнутри, ибо чувствуешь, как все в тебе движется, начинаешь верить, что существует некий высший порядок и ты — его составная часть. Для меня во всем этом заключалось и другое очень важное обстоятельство — надежда, что с появлением ребенка Бруно вылечится и перестанет оглядываться назад. Кто-то из наших знакомых выбрался из прошлого именно так — благодаря ребенку. Почему же у нас должно быть иначе?

Осенью Бруно снова сделался мрачным, и у него произошло несколько острых кризисов. После одного из них он ушел из дома и пропадал где-то целых два дня. И все же, несмотря на приступы, я продолжала надеяться, убеждала себя, что ребенок ведь есть, он во мне, внутри, и Бруно просто еще не видит его. Когда же малыш родится и Бруно увидит его, то все изменится к лучшему.

Я родила в декабре, роды прошли нормально. На другой день, еще в клинике, Бруно сфотографировал меня с ребенком на руках. Снимок предназначался моему отцу, мне хотелось, чтобы и он знал — жизнь продолжается, у меня достает сил двигаться дальше. После окончания войны отец остался в Израиле, женился. Жил в кибуце; судя по письмам, был счастлив.

Странно, но первые месяцы после родов я почти не помню. Девочка полностью отнимала мои силы и время. Не то чтобы она была трудным ребенком, нет, спокойным и нормальным. Убивало меня другое — они оба не могли прожить без меня, без моих забот даже часа. Всю неделю Бруно проводил у себя в офисе, даже обедать не приходил домой, и мы собирались все вместе только по субботам. В хорошую погоду ходили гулять к морю. Мы мало разговаривали в ту пору, да и вообще всегда не много говорили друг с другом, и все же я чувствовала, как нас объединяет нечто нерушимое, чего я прежде никогда не ощущала. Думаю, это были гордость, счастье, упорство. Мы понимали, что правильно сделали, бросив вызов судьбе… Стоило посмотреть на девочку, чтобы убедиться в этом, она с каждым днем становилась все живее, все веселее. Казалось, на ней никак не отразились наши страдания. Бруно обожал ее и каждую минуту брал на руки. В те времена, знаешь, — теперь такое кажется странным — отцы никогда не занимались маленькими детьми, они предоставляли все заботы матери, опасались сделать больно ребенку, испачкаться. Обычно отцы начинали замечать, что у них есть ребенок, когда он уже отправлялся в школу. А Бруно был в этом отношении совсем другой — он сразу же полюбил дочь.