- А легких, их пруд пруди! - сказал Лопатин и, несмотря на то что у него кошки заскребли на сердце, благодарно пожал руку Гурскому.
27
Всю дорогу до Москвы Лопатин пролежал на заднем сиденье машины. Боли в животе не то стали слабее, не то он к ним привык.
"Кажется, ничего особенного, а полежу день, и вовсе пройдет", успокоение подумал он, поднимаясь по лестнице к себе домой.
Дверь открыла Геля, она была одета в халат Ксении и в ватник поверх него. В зубах у нее дымилась свернутая из газеты козья ножка.
- А где Ксения? Спит?
- Она улетела. - При всей неприязненности их отношений с Лопатиным в голосе Гели не было торжества.
- Ну и черт с ней! - неожиданно для себя хрипло крикнул Лопатин, швырнул в угол вещевой мешок, прошел в комнату и сел, не раздеваясь, только расстегнув на два крючка полушубок.
Геля опустилась напротив него, продолжая дымить самокруткой. Кажется, она ожидала расспросов.
- Что смотрите на меня, Ангелина Георгиевна? Считаете, что я расстроен? - с вызовом спросил Лопатин.
- Она изменяла вам раньше и изменяет сейчас, - необычно тихим голосом сказала Геля, отвернувшись от Лопатина и глядя куда-то в угол. - А вы...
- А я знаю все это не хуже вас, - инстинктивно и мгновенно солгал он, защищаясь от подробностей. Всего он не знал, хотя догадывался, но сейчас ему показалось, что он всегда и все знал. Впрочем, теперь это уже не имело того значения, какое имело бы еще вчера. По крайней мере, так он считал в ту минуту.
- Согрейте мне чаю, и, если он будет крепкий и быстро, обещаю не обижать вас сегодня, честное слово.
Геля послушно поднялась и вышла, а он позвонил редактору.
Редактор долго не подходил, секретарша несколько раз говорила: "Еще минуточку!" - наверное, в редакции подписывалась последняя полоса. Наконец в трубке послышался недовольный голос редактора:
- Чего не спится? Семейная жизнь надоела? Могу вызвать!
- Вызывай, - сказал Лопатин. Его голос помимо воли дрогнул, и редактор услышал это.
- Хорошо. Машину отпустил?
- Отпустил.
- Сейчас пришлю. - Редактор повесил трубку. Геля вернулась и, разлив по стаканам, чай, села напротив Лопатина.
- Нате курите, - протянул он ей пачку "Беломора".
- Спасибо, я уже привыкла к махорке.
- Ответьте мне, но только честно, почему вы вдруг сейчас мне это сказали? - спросил Лопатин, радуясь, что он довольно удачно имитирует спокойствие. - Вы поссорились с ней?
- Не больше, чем много раз до этого.
- Тогда почему же?
- Не знаю, - сказала она, - наверное, мне просто надоело столько лет смотреть на все это. А потом, я сегодня поглядела в зеркало и вспомнила, что я ваша ровесница. Видите? - Она приподняла со лба свои пестрые крашеные волосы - и показала седые корни.
- А какое отношение имеет одно к другому?
- Не знаю. Очевидно, имеет. - Она помолчала. - Хорошо, если я не сказала вам ничего нового.
Лопатин услышал за окном гудок машины и встал.
- Опять уедете на фронт?
- Должно быть, а что?
- Если я съеду от вас, я занесу ключи к вам в редакцию.
- А чего ради вы съедете?
- Кажется, я устроюсь сестрой-хозяйкой в одно место. Ведь вы не собираетесь высылать мне аттестат?
- Не собираюсь.
- И никто не собирается. А мне жрать надо. И кроме того, чувствовать себя нужной не только нашей с вами дамочке!
Она впервые на памяти Лопатина так сказала о Ксении.
"Да, они сильно поссорились, - подумал Лопатин, - надолго, может, навсегда. Бывает в жизни и так".
- Оставьте мне ваш "Беломор", не скупитесь, - густо закашлявшись, сказала Геля, когда Лопатин, вставая из-за стола, потянулся за пачкой, - а то я с этой махоркой совсем превратилась в мужика. Вы спросили, почему я вам сказала? Может быть, потому, что война, и во время войны все это как-то... Она не договорила. - Если я съеду, я тут все приберу и запру. Не беспокоитесь.
- Я не беспокоюсь.
Лопатин надел ушанку, застегнул полушубок и вышел вместе с ней в коридор.
- Вы способны объяснить мне, - спросил он, уже взявшись за ручку двери, - ну, чего она пошла вчера к редактору клянчить, чтоб я вернулся? Чего ради была эта комедия? - Говоря это, он почувствовал прилив злости от мысли об еще предстоявшем ему объяснении с редактором.
- А вы что, только сейчас узнали, что у нее семь пятниц на неделе? зло, вопросом, на вопрос ответила Геля. - То, что я дура, вы старались мне дать попять довольно часто, а то, что она дура, так за пятнадцать лет и не заметили?
Лопатин молча кивнул ей и вышел. А она, не затворяя двери, посмотрела ему вслед и, вынув из кармана халата предназначенное ему Сюнино письмо, полное лжи и душевной сумятицы, изорвала его на мелкие кусочки своими желтыми, прокуренными пальцами.
Когда Лопатин вошел в редакторский кабинет, все полосы были уже подписаны, номер ушел в машину, но редактор, по старой газетной привычке, еще не ложился спать, ожидая, когда выпускающий принесет первую пачку пахнущих краской газет.
В редакции шутили, что редактор не ложится спать, пока не понюхает газету. Шутили, впрочем, с оттенком уважения: редактор знал свое дело, а это ценят и в тяжелых начальниках.
- Прибыл? Садись, сейчас нам чаю дадут, - сказал редактор, увидев входящего Лопатина, и всем телом потянулся в кресле. - И как это только тебя жена отпустила?..
- Она улетела.
Редактор присвистнул, хотел сказать что-то резкое - он по привык лезть за словом в карман, - по вошла секретарша с чаем, и он остановил себя. Пока она стелила на стол салфетку и ставила на нее чай и галеты, он смотрел на Лопатина и вспоминал, как именно в это время и именно на этом месте, где сидит сейчас Лопатин, сидела вчера ночью его жена.
До вчерашнего дня редактор не знал жены Лопатина. Она была непричастна ни к их делам, ни к их дружбе. Он знал, что у Лопатина есть жена - красивая и много моложе его. Вот и все. Вчерашняя встреча оставила у него в памяти впечатление какого-то длинного сумбура. Он еще цинично подумал тогда, что, на верно, у этой красивой и слезливой женщины есть свои приятные для мужа стороны, но разговаривать с ней утомительно. Рыдала, говорила о том, сколько семей на ее глазах; уже разрушила война, умоляла вызвать ее мужа в Москву, чтобы и у них по случилось того же самого... А теперь, когда вызвал, - нате, здрасьте - улетела!
- Ну, что будешь теперь делать? - спросил редактор, когда секретарша вышла.
- Продолжу жизнь на казарменном положении. - Лопатин не преуменьшал и по преувеличивал своей горечи: еще не понимая, какой будет его жизнь, он знал - такой, как была, уже не будет. Чувство бесповоротности притупляло боль.
- А может, отпустить тебя - слетаешь к ней сам дня... - редактор хотел расщедриться и сказать - на три, но характер взял свое, - дня на два?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});