Вспыхнувшую у Ганса Касторпа любовь к санаторию разделили дизайнеры по всей Европе, применявшие принцип «оптической гигиены» (позаимствуем термин у профессора Баухауза Ласло Мохой-Надя) ко всем зданиям подряд – и общественным, и жилым. Большие окна, плоские крыши (для солнечных ванн, даже не в самом солнечном климате), хромированная мебель и белые стены усиливали сходство с больницей, а архитекторам придавали облик лабораторных ученых, который ассоциировался теперь с медицинской профессией. Метафора стала настолько шаблонной, что ее начали высмеивать. «Современный человек родится в клинике и умирает в клинике, так пусть и живет как в клинике!» – писал Роберт Музиль в «Человеке без свойств»{186}. Гигиена превратилась в выразительный модернистский стилистический прием, выступающий проводником самых разнообразных идей. К эстетической функции новизны и чистоты добавлялось, например, снятие нервного напряжения, создаваемого современным городом, как в безмятежно белом санатории для нервнобольных в Пуркерсдорфе близ Вены, истинной столицы невроза. В этом санатории лечились в свое время Малер, Шенберг и Шницлер. В более зловещем смысле гигиена могла означать и расистскую гигиену – евгенику, как мы уже убедились на примере Пекема. С другой стороны, она могла олицетворять отказ от мещанского нагромождения в интерьере и неравномерного распределения отходов индустриального общества, как показывает другой пример – знаменитый санаторий в голландском Хилверсуме под названием «Зоннестрал» («Солнечный луч»).
Построенный Яном Дейкером и Бернардом Бейвутом между 1925 и 1931 годами, санаторий представляет собой почти невесомую цементную конструкцию, воспевающую целительную силу света. Под светом в данном случае подразумевалось и политическое просвещение, поскольку санаторий был не курортом для богачей, а здравницей профсоюза гранильщиков алмазов – самого крупного и состоятельного из голландских профсоюзов. Гранильное дело было прибыльным, но опасным, поскольку алмазная пыль, образующаяся в процессе огранки, поражала легкие. И было вполне справедливо, что деньги, вырученные от продажи этой пыли, пойдут на строительство сияющего санатория, где рабочие будут дышать целительным сосновым ароматом окружающих лесов.
Финсберийский лечебно-оздоровительный центр появился на свет на волне международной популярности социально ориентированного, гигиеничного, современного дизайна. Самый знаменитый из сотрудников проектировавшего его бюро – Бертольд Лубеткин имел безупречное модернистское происхождение: родился в богатой еврейской семье в грузинском Тифлисе в 1901 году, в 1917-м отправился в Москву изучать искусство и наблюдал революцию из окна своей комнаты. Раннее столкновение с политическим радикализмом и бурлящая творческая атмосфера революционной России оставили неизгладимый отпечаток на его архитектурном творчестве: он всегда помнил время, «когда история крушила рамки обыденного», как «безграничную, упоительную радость». Более поздняя сталинская доктрина Лубеткина не прельщала, и он с сожалением добавлял, что свобода «оказалась недолгой»{187}. После десятилетних переездов по Европе и недолгой учебы в Париже у ведущего специалиста по строительству из железобетона Огюста Перре, учеником которого был и Корбюзье, в 1931 году Лубеткин перебрался в Лондон.
В отличие от многих беженцев из тоталитарной Европы, он обосновался в Англии надолго. Остальные двигались дальше, в манившую относительной открытостью Америку, но харизматичному и амбициозному молодому архитектору Лубеткину пыльная старая Англия показалась куда более перспективной. Он примкнул там к небольшому, но достаточно яркому модернистскому кружку и именно с его участниками, включая будущего автора Национального театра Дениса Ласдуна, создал мастерскую Tecton – сокращение от architecton («архитектура» по-гречески). Для Британии бюро было уникально тем, что делало имя всему коллективу, тем самым пропагандируя дух совместного творчества в противовес до сих пор существовавшей феодальной традиции, когда группы безымянных младших сотрудников корпели над проектами, под которыми затем ставил подпись архитектор с громким именем. В эпоху экономической депрессии такая радикальная группа не имела широких возможностей для творчества, однако в 1934 году мастерской удалось заявить о себе на самом малоподходящем для этого проекте – бассейне для пингвинов в Лондонском зоопарке. Знаменитый пандус в виде двойной спирали, появившийся благодаря инженерному опыту Ове Арупа (который еще много лет будет сотрудничать с Tecton и Лубеткиным), представлял собой раннюю вариацию на тему одной из ключевых идей Лубеткина – социального конденсатора. По замыслу конструктивистов, разработавших концепцию, здание социального конденсатора должно было вовлекать людей в новые взаимоотношения, готовя почву для нового образа жизни. Пусть объединение пингвинов обладало куда меньшим революционным потенциалом, однако в данном случае дизайн выполнял пропагандистскую функцию, рекламируя мастерство Tecton и футуристические возможности современной архитектуры публике в целом – и потенциальным заказчикам в частности.
Созданный мастерской Tecton бассейн для пингвинов в Лондонском зоопарке демонстрировал игровой характер современного дизайна
В конце концов Tecton удалось применить на практике свои идеи архитектуры социального назначения: в 1935 году доктор Катьял, вдохновленный проектом туберкулезного санатория, заказал мастерской лечебно-оздоровительный центр для Финсбери. Получившееся здание стало первым модернистским проектом, созданным в Британии по инициативе муниципальных властей и резко выделявшимся своими белыми стенами и прозрачными стеклоблоками на фоне окружающей нищеты. Однако в нем присутствовал и отчетливый классический колорит – спокойная симметрия и боковые корпуса, распахивающие объятия, как колоннада собора Святого Петра в Риме. По небольшому пешеходному мостику через газон, выполняющему роль своеобразной ковровой дорожки, посетитель попадал в ярко освещенный вестибюль с непринужденно сгруппированными вокруг столиков креслами. В отличие от привычных унылых приемных с рядами выстроенных по линейке стульев, обстановка вызывала ассоциации с клубом, куда можно заглянуть в любое удобное время, не испытывая страха перед грозными врачами. Другими словами, медицинский центр – как и бассейн для пингвинов – должен был играть роль социального конденсатора, но на этот раз для людей. Выполненная Гордоном Калленом роспись стен добавляла непринужденности, призывая посетителей: «Как можно больше бывайте на воздухе!» Слегка повелительный тон подчеркивает двойное назначение здания: от него требовалось стать не просто клубом, но и «рупором здоровья», просвещающим местное население и осуществляющим не только лечение, но и профилактику. Однако решалась эта задача не так, как в Пионерском лечебно-оздоровительном центре в Пекеме: вместо жутковатого евгенического подтекста здесь присутствовало открытое пространство для просвещения и взаимодействия. Стоит порадоваться тому, что именно этот подход переняла Государственная система здравоохранения, а Пекемский эксперимент исчерпал и себя, и выделяемые на него средства, и Пионерский лечебно-оздоровительный центр был перестроен (что закономерно) под элитное жилье.
Финсберийский центр включал в себя одну из первых женских клиник, туберкулезный диспансер, морг, стоматологическое и ортопедическое отделения, санитарно-обмывочный пункт, а также жилое помещение, куда можно было переселиться на время дезинсекции. Здание делилось на центральный и боковые корпуса – в центральном находились постоянные службы, такие как регистратура, лекторий и уборные, а в крыльях – медицинские и административные кабинеты, которые по мере необходимости можно было перегруппировывать или объединять с коридором. Тем самым Tecton отдавал дань стремительному развитию современной медицины и ниспровергал статическую симметрию традиционной планировки: классическая архитектура (любая архитектура, по сути) не предполагает перемен, тогда как это здание именно с прицелом на социальные перемены и строилось. По английским меркам это была революционная концепция, попытка решить извечную проблему медицинских учреждений, ведь здоровье и жизнь, в отличие от монолитного бетона или мрамора, текучи и изменчивы. Своей гибкостью лечебный центр продолжал традицию фордовского завода «Руж» – заодно символически обозначая родство государства благоденствия с фордистским капитализмом. Хоть Форд и распустил социологический отдел, идея его продолжала жить, только теперь не в корпоративном, а в государственном сознании. Социальные программы помогали контролировать и дисциплинировать рабочих не только на производстве, но и дома, и на отдыхе, добиваясь максимальной производительности.