Мне хотелось его увидеть. Не для того, чтобы глянуть в глаза. В этой истории меня интересовала исключительно кожа : ссадины, синяки, кровоподтеки.
Он поднимался. Я стояла на своем этаже. Смотрела вниз, облокотясь на перила. Его кожа осталась нетронутой: молодое чистое лицо.
Проходя мимо, он поздоровался. Я кивнула. Едва кивнула в ответ.
Стояла и думала: на месте Фридриха я бы сделала то же самое. Чистая кожа – алиби, которое можно предъявить. Чтобы все убедились: ничего страшного не случилось. Смотрите: вот он идет по коридору. Ни один волос не упал с его взлохмаченной головы. Потому что мы – не волки.
Вечером я узнала: Фридрих его не принял. Передал через секретаршу. Сказал: пусть идет в бухгалтерию – получать расчет.
На часах – ночь. Половина двенадцатого.
Фридрих стоит передо мной. Одна штанина вздернута, как тогда, когда я ждала его на балконе. Они подъехали на трех машинах: Фридрих и его мутноглазые партнеры. Эти бы точно убили…
Он возвращается за стол. Поднимает глаза. Я вижу, как он измучен.
«Еще не поздно. Мы… Если вы, конечно, не заняты… Можно куда-нибудь съездить. Посидеть…»
Совдепия кончилась. Теперь – главное результат. Не убили. Это – хорошая новость. Очень хорошая. Но в мире, который мы построили, обсуждают только плохие.
«Я видела его».
Зачем я говорю об этом?
«Видели? – Фридрих переспрашивает. – И – что?»
«Это вы?.. Вы приказали, чтобы его… не били?»
Фридрих пожимает плечами:
«Били? Зачем?»
Теперь это вопрос целесообразности.
«В данном случае это – лишнее. Закрыть на пару дней. Подонок, – он морщится как от зубной боли, дергает щекой. – Не хватало марать руки. Все выложил сам».
«А где его нашли?»
«Какой-то город. Маленький. Сказали, да я не запомнил».
Название – лишняя информация. Это я тоже понимаю: в распоряжении тех, кого он нанял, вся физическая карта. Рано или поздно любая точка может стать пунктом С.
«Он… как-нибудь объяснил? Зачем он сделал это?»
«Зачем? Захотелось красивой жизни. А вам? Вам тоже хочется?» – в его голосе холодный металл.
«Мне? – я прислушиваюсь к своему пустому сердцу. Это раньше оно ходило как заведенное, стучало, как метроном в мертвом городе. Теперь молчит. – Лично мне хочется есть. Кажется, вы предлагали съездить? Вот и поехали. Куда?»
«Поехали. Сообразим по ходу, – Фридрих не смотрит мне в глаза, роется в карманах, – что-то хотел… Потом».
Не корабль, не яхта… Скорее, двухэтажный паром. Прижатый к берегу, расцвеченный разноцветными огнями. Островок веселого света среди окрестной тьмы.
Мы идем, цепляясь за толстые канаты. Словно это океанский лайнер, под днищем которого ходят живые волны. Я заглядываю: там, внизу, мертвая вода.
«Здравствуйте, здравствуйте… Очень рады, прошу вас…»
Человек, наряженный матросом, спешит нам навстречу. Под радушной гримаской прячется что-то волчье. Он провожает нас к лестнице. В океанских лайнерах это называется: спуститься в трюм.
Трюм, трюмить, тюрьма – я нанизываю рассыпавшиеся бусины.
В трюмах работают машины. Матросы, черные как черти, швыряют уголь…
Два халдея, одетых матросами, распахивают двери.
Музыка ударяет в уши, бьет увесистыми кулаками. На лицах остаются следы.
Мы входим в зал, идем мимо столиков. Женщина, нарядно одетая, караулит у стойки бара. Краем глаза я вижу: на ней моя любимая блузка, та самая, с полупрозрачными рукавами. Очертания руки проступают нежно и воздушно. ОН, герой европейского романа, о котором я мечтала в юности, смотрел бы на нее с восхищением.
Женщина, укравшая мою блузку, провожает меня презрительным взглядом. На мне юбка и свитер. Но это ничего не меняет. Здесь – не Европа. Я – не мадам Шоша. Это она входила в зал, демонстративно хлопнув дверью. Прежде чем проследовать к
хорошему русскому столику, поворачивалась, показывая себя.
Я забираюсь в угол, сажусь лицом к залу. Фридрих напротив – спиной. У него напряженное лицо. Официант плавает кругами, накрывает столик: тарелки, бокалы, приборы… Раньше в ресторанах всегда танцевали. Я помню: тетки наряжены в люрекс, мужики – в белых рубашках. После второй рюмки скидывали пиджаки. В те времена это называлось красивой жизнью.
Официант принимает заказ. Аккуратно записывает в блокнот: закуски, горячее.
Здесь не танцуют. Сидят.
«Вам не нравится? Невкусно?» – Фридрих разговаривает с набитым ртом. Наш стол уставлен закусками: рыба, икра, салаты. Закуска, не лезущая в глотку.
Краем глаза я вижу: человек, одетый в черное, встает из-за стола. В этом трюме все столы одинаковые – ни плохих, ни хороших.
Он движется в нашу сторону, идет мимо бара. Женщина, караулящая у стойки, распрямляет спину, слегка выпячивает грудь. На ее губах мелькает призывная улыбка: уголки, слегка вздернутые, тянутся вверх. Легкое мышечное напряжение. Мужчина, одетый в черное, не обращает никакого внимания. Подходит к нашему столику, встает у Фридриха за спиной.
«Приветствую вас».
Фридрих отирает рот салфеткой. У него собранные глаза. Как будто ему надо принять решение.
«Какая приятная неожиданность! А я и не заметил…» – губы, растянутые в улыбке.
«А я заметил. И вас, и вашу милую спутницу», – он смотрит мне в лицо. Внимательно, как будто хочет запомнить.
Я тоже смотрю: цепкий взгляд, приплюснутая переносица, бледная кожа… Внимательно, как будто должна его запомнить.
«Моя коллега , – Фридрих говорит с напором. – Мы проголодались. Зашли поесть».
«Понимаю. Поесть. Собственно, мы тоже. С моими коллегами, – он делает движение корпусом, как будто хочет обернуться. Коллеги, сидящие за его столом, смотрят на нас. Внимательно, как будто тоже должны запомнить. – Но мы пришли раньше. И скоро уходим. Собственно, уже. Но прежде… Я подумал, мне стоит вас поприветствовать. Убедиться, что наши принципиальные договоренности остаются в силе».
Женщина, одетая в прозрачную блузку, сидит вполоборота, смотрит на нас.
Фридрих пожимает плечами:
«А вы сомневаетесь? Кажется, я никогда и никого не подводил», – он делает движение, как будто намеревается встать.
Человек, которого я
увижу , протягивает руку. Его пальцы касаются плеча Фридриха. В переводе на хороший русский этот жест означает: «Не беспокойтесь. Прошу вас, не вставайте. Сидите, сидите…»
«Вот и прекрасно. Желаю приятного вечера. И вам, и вашей… коллеге».
Он идет к выходу. Его коллеги поднимаются как по команде.
«Хороший признак», – я отодвигаю тарелку.
«Признак?» – Фридрих переспрашивает рассеянно.
«Подошел сам. Если бы… Полагаю, послал бы мальчиков…»
«Блядь, думает, лишил меня аппетита… А вы? – он смотрит в мою тарелку. – В ресторанах полагается есть. И пить».
Он пьет большими глотками. Слишком большими. Даже для его обезьяньего рта.
«Давно хотел вам сказать… Будьте проще. И к вам потянутся люди».
Я оглядываюсь на женщину, сидящую у бара. В профиль она выглядит старше. Пожалуй, моих лет.
Она сползает с высокого стула. Отталкивается от стойки. Идет развязной походкой.
«Те, кто проще, работают в цехах. А не решают ваши поганые проблемы».
«Наши, – он поправляет, – наши поганые проблемы. Ладно, давайте выпьем».
«Выпьем, – я протягиваю рюмку. – И поговорим. Насколько я поняла, к воровству чехлов Сергей Николаевич не имеет отношения. Ну, и что будем делать?»
«Продолжать проверку. Искать. Кто-то же их ворует, – он отвечает равнодушно, поводит плечом, на котором лежала рука. Рука дающего , которая никогда не оскудеет. Об этом позаботятся его коллеги, мальчики в бордовых пиджаках. – Рано или поздно найдем…»
Оркестр играет проигрыш. Солист, одетый в черное, выходит к микрофону. Я вслушиваюсь, как будто это важно – понять слова.
Не веселая, не печа-альная, словно с те-емного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обруча-альная, и звезда ты моя-я сумасшедшая.
Что не сбудется, позабу-удется, что не вспо-омнится – не исполнится…
«Прошу прощения, но мы закрываемся. Это – последняя песня», – метрдотель подходит к нашему столику. Третьестепенные персонажи, наряженные официантами, стоят по углам.
Я склоню-юсь над твоими коле-енями, обниму их с неи-истовой силою,
И слезами, и стихотвореньями обожгу-у тебя, добрую, ми-илую.
Фридрих достает бумажник. Неторопливо отсчитывает купюры. Я больше не слушаю, смотрю мимо, туда, где стоит их стол. Стол, заваленный их объедками.
Метрдотель провожает нас до двери, отрабатывает щедрые чаевые.
Мы едем по темному городу. У меня слипаются глаза. Покачиваясь на мягких рессорах, я проваливаюсь в дрему. «Найдем… Рано или поздно… Рано или поздно… А дальше?»
Белая акула скользит по пустынной набережной, въезжает на мост. Когда-то давно, в нашей прежней жизни, это имело разные названия, которые зависели от оттенков смысла: беспочвенное подозрение, наваждение, внутренняя уверенность. В новом мире, который мы с Фридрихом построили, никакие оттенки не имеют значения. На этой войне их можно числить в списке потерь.