«Особенность Константинополя составляет то, что никакое изменение в торговых путях, никакое расширение исторического театра не могут умалить его исторической роли», — писал о непреходящем смысле Константинополя в геополитике вообще и для англосаксов, в частности, Н. Данилевский. Это блестяще подтверждено борьбой англосаксов, прежде всего Британии, против попыток СССР получить точку опоры после Второй мировой войны в Средиземном море, а также в последнее десятилетие XX века. Действительно, имеется и иное мистическое значение Царьграда и идеи возвращения православного креста над Св. Софией для православного сознания. Однако этот аспект никогда не был ни мотивом, ни целью политики России, а звучал лишь как мистическое русское историческое задание в историософии славянофилов и «геофилософских» метафизических построениях Ф. И. Тютчева.
Так или иначе, на Балканах опять сфокусировались важнейшие международные противоречия. В это время за кулисами мировой дипломатии великих держав шла другая политическая работа, чтобы использовать для иных целей мировую войну, революцию и мировой Восточный вопрос, все оправданные и неоправданные устремления европейских держав. Дурново попал в самую точку, ибо фактически назвал именно те плачевные результаты надвигавшейся катастрофы, которые вовсе не были бы случайным стечением тяжелых обстоятельств, но являлись целями серьезной и планомерной деятельности не одного десятилетия разных сил и в России, и на Западе — английских и прусских масонов, врагов и католической церкви, и православия, К. Маркса, Ф. Энгельса и РСДРП, но и лорда Норфолка и кардинала Рамполла, как революционеров, так и либералов. Неудивительно, что для Ленина, как и для Милюкова, Дурново с его охранительными взглядами на российскую государственность в равной мере был архиреакционером. Были и другие, заинтересованные в революции и войне. Когда Теодор Герцль, отец сионизма, посетил Россию и беседовал с министром Плеве, он поставил почти ультиматум (либо поддержка сионизма — идеи переселения евреев, либо революция) и даже пообещал в случае поддержки идеи «еврейского национального очага» призвать российских евреев воздержаться от революционной деятельности, которая, судя по этому, была ему в некоторой мере подконтрольна.
Но гораздо более значительным фактом были слова Макса Нордау, авторитетное имя которого часто фигурировало в полемике по общественно-политическим вопросам того времени, автора упомянутой работы с нигилистическим выводом о вырождении христианской культуры и одного из лидеров еврейской мысли, который выступил на Шестом конгрессе Всемирной сионистской организации. Случилось это после того, как сам Т. Герцль уже провалился со своей «программой минимум», содержавшей согласие на английское предложение Уганды в качестве места для еврейского государства, а также наивно требовавшей от русского правительства полной эмансипации тех евреев, что захотели бы остаться в России. Против стратегии получения обычного статуса граждан России резко выступили сами восточноевропейские евреи, взяв курс на революцию в последней православной империи. За годы до выстрела в Сараево М. Нордау обрисовал программу и дал «нужную» перспективу: «Позвольте мне сказать несколько слов и показать вам ступеньки лестницы, которые поведут наше дело все выше и выше: Герцль, сионистский конгресс, английское предложение Уганды, будущая мировая война и мирная конференция, на которой с помощью Англии будет создана независимая еврейская Палестина»[268]. В отличие от целей континентальных европейских держав, на чьих полях шла открытая кровавая и скрытая закулисная борьба, только эта перспектива была полностью реализована в результате Первой мировой войны. Небезызвестная Декларация Бальфура, признанная затем Францией и США, по настоянию Англии была целиком включена в текст Севрского договора как часть Версальской системы.
Неизбежна ли была Первая мировая война? Наверное. Слишком много могущественных сил были в ней заинтересованы. Но менее всех Россия, что оказалась в центре кровавой бойни, хотя и она имела свои интересы и, вступив в войну, размышляла о возможных обретениях. Даже Киссинджер подметил некий «парадокс июля 1914 года», заключавшийся в том, что страны, имевшие политические причины начать войну, не были привязаны к жестким мобилизационным планам, а нации, обладавшие жесткими мобилизационными планами, как Германия и Россия, не имели политических причин вступать в войну. Не обольщаясь династическим родством, которое всегда уступало государственным соображениям, нельзя не признать, что обмен телеграммами между Николаем II и его «дорогим кузеном Вилли» — кайзером Вильгельмом после сараевского убийства, показывает открытость позиций и трагизм неумолимой поступи истории. «Позорная война была объявлена слабой стране, — открыто излагает Николай свою оценку. — Предвижу, что очень скоро, уступая производимому на меня давлению, я буду вынужден принять крайние меры, которые поведут к войне… Умоляю тебя сделать все возможное в целях недопущения твоих союзников зайти слишком далеко»[269].
С. Д. Сазонов приводит документы, свидетельствующие, что Германия, «стараясь как будто сдержать венский кабинет от непоправимых решений… более всего заботилась о том, чтобы виновною в будущей войне оказалась ни Австрия, ни Германия, а Россия». Сама Германия не искала поводов к войне, но, как только они были созданы Австро-Венгрией, она решила ими воспользоваться, чтобы разделаться со своими западными и восточными соседями, мешавшими осуществлению ее планов пересоздания Средней Европы на новых началах, которые превратили бы ее для нужд и потребностей германской империи в преддверие Ближнего Востока. Для этого надо было уничтожить Сербию и заменить все русское влияние на Балканах австро-венгерским. Ибо Россия мешала этим планам, не отдавала Балканы, не «соглашалась признать вместо султана императора германского привратником Проливов». Для Германии было невыгодным ожидать, пока оборона России, над которой стали серьезно работать лишь через пять-шесть лет после русско-японской войны, была бы доведена до того состояния, которое сделало бы ее планы трудно выполнимыми.
Тем не менее, по суждению Сазонова, «почин европейской войны принадлежит не Германии, а Австро-Венгрии, самой плохо к ней подготовленной, но рассчитавшей на несомненную поддержку Германии и ее непобедимость». Что касается Австро-Венгрии, то мечта венского кабинета о создании нового Балканского союза под главенством центральных империй отдавала славянский Восток во власть Австро-Германии, вытесняя раз и навсегда с Балкан русское влияние и открывая беспрепятственный доступ австрийцам в Салоники, а немцам — в вожделенный Константинополь. «Окончательное водворение Германии на Босфоре и Дарданеллах было бы равносильно смертному приговору России, — пишет Сазонов, — точно так же, как водворение ее в Кале и в Антверпене было бы гибельным для Франции и Великобритании».
На заседании Совета министров Австро-Венгрии 14 июля 1914 г. было принято мнение венгерского председателя Совета министров, «что Сербия, хотя и уменьшенная территориально, все же, из уважения к России, не должна быть окончательно уничтожена», а австровенгерский председатель Совета министров отметил, что «династия Кара-Георгиевичей должна быть удалена и сербская корона отдана европейскому государю, и равным образом была установлена некоторая зависимость уменьшенной Сербии в военном отношении от Двуединой Монархии»[270].
Что же Англия? В ходе переговоров с С. Сазоновым посол Дж. Бьюкенен заявил, что «интересы Англии в Сербии ничтожны и что война из-за этой страны никогда бы не была допущена английским общественным мнением». Сэр Эдуард Грей за две недели до убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, выступая в палате общин, заверял: «Если между европейскими державами возникнет война, то не существует таких неопубликованных соглашений, которые ограничивали бы или сковывали свободу действий правительства или парламента в принятии решения о том, следует ли Великобритании принять участие в войне»[271].
«Великобритания, единственная страна, находившаяся в наилучшей ситуации, чтобы остановить цепь надвигающихся событий, колебалась, — признает Г. Киссинджер. — У нее практически не было интересов, связанных с Балканским кризисом, хотя она и была всерьез заинтересована в сохранении тройственного согласия. Боясь войны как таковой, она еще в большей степени опасалась германского триумфа. Если бы Великобритания ясно и недвусмысленно объявила о своих намерениях и дала бы Германии понять, что вступит во всеобщую войну, кайзер, возможно, и уклонился бы от конфронтации»[272]. Сазонов не без оснований подытоживал: «Если бы в 1914 году сэр Эдуард Грей, как я настоятельно просил его об этом, своевременно и недвусмысленно заявил бы о солидарности Великобритании с Францией и Россией, он, возможно, спас бы человечество от этого ужасающего катаклизма».