И она говорит с неожиданной верой:
– Мы обязательно что-нибудь придумаем, Серебристая Рыбка!
– Ты придумала мне красивую кличку, – пытается улыбнуться Юлия. – Наверное, я в прошлой жизни и вправду была рыбой. Насчет меня не бойся, хуже уже не будет…
– Мне не разрешили с тобой долго разговаривать, – сожалеет Евгения, – а обещанные пять минут прошли. Завтра я приду к тебе опять. Постарайся выглядеть получше.
Из больницы она едет к матери, где успевает разобраться со своим отпрыском, который спит до половины двенадцатого – в школу ему во вторую смену. Любящая бабушка бережет покой внука, не думая, что тем самым оправдывает его лень.
– Он еще вечером сделал уроки! – слабо отбивается Вера Александровна. – Пусть поспит, пока есть возможность. Чего хорошего просто так по улицам слоняться!
Логика железная. Видимо, педагоги к концу своей трудовой деятельности значительно совершенствуют науку воспитания. Теперь она у них имеет всего два больших раздела: как воспитывать чужих детей и как воспитывать своих. Насчет чужих все ясно и понятно, а воспитание своих почему-то не укладывается в привычные рамки.
– Зачем ты его балуешь? – сердится Евгения. – Посмотри хотя бы на эти лапы – сорок четвертый размер! Рост – сто восемьдесят! А ты до сих пор с ним нянчишься!
– Сама удивляюсь, – соглашается Вера Александровна, – уж от тебя такой лени я бы не потерпела. А к внуку почему-то совсем другое отношение. Вроде с тобой была как бы репетиция, а он – настоящий ребенок.
– Спасибо!
– Не обижайся. Таков удел всех бабушек: любить внуков больше, чем детей.
К Юле в больницу Евгения летит как на крыльях. Она купила букет изумительных темно-бордовых роз – когда человек смотрит на красивое, он быстрее выздоравливает. Она накупила витаминов: гранатов, орехов, винограда – всего, что обновляет кровь и восстанавливает иммунитет, – специально прочитала для такого случая популярную литературу.
У реанимационного отделения Евгения застает целую толпу каких-то людей, похоже, родственников. Они плачут, горестно обнимают друг друга, что-то причитают и, загородив проход, не дают ей пройти внутрь. Она уже знает здешние порядки, потому одета в белый халат. Даже домашние туфли с собой прихватила – вдруг придется пробыть подольше, подежурить возле Юлии. Она сделает все, чтобы помочь Серебристой Рыбке!
Евгения уже обогнула плачущих людей и берется за ручку двери, как вдруг замечает в толпе Роберта.
– Почему ты здесь? Кто эти люди? Ты был у Юлии? С ней ничего не случилось?
– Юлия умерла, – говорит он и плачет.
– Нет! Не может быть! Ведь вчера она была жива… Какие-то никчемушные фразы слетают с языка помимо ее участия, потому что в голове Евгении набатом бухает только одно слово: «Умерла! Умерла!»
Она идет по улице, чувствуя себя обездоленной. Как будто у нее украли самое святое – смысл жизни. Ведь она собиралась спасти Юлию и не успела! Как же так? Это несправедливо! Серебристая Рыбка так мало жила!
До своей квартиры она добирается совсем без сил и почти вползает в прихожую, забыв захлопнуть за собой дверь. Она плюхается в кресло, но не может в нем усидеть. Тот заряд, что накопился в ней для спасения жизни Юлии, теперь ищет выход наружу.
Евгения хватает с полки бумагу и начинает набрасывать портрет Юли. «Пока не забыла!»
Нет, не портрет. Всю ее фигуру в легком летнем платье. Она стоит и смотрит наверх: с балкона, точно прыгун с вышки, падает человек. Но почему так спокойно лицо Юлии? Потому что он не падает, а летит. Вот его крылья: небольшие, но мощные. А у Юлии за спиной вовсе не платье, взметнувшееся на ветру, – у нее тоже крылья. Сейчас он спустится к ней. Или она оттолкнется и взлетит к нему… Господи, если бы так было!
Евгения больше не может сдерживаться, и слезы льются из глаз, долгие и нудные, как осенний дождь. Она зарывается лицом в подушку, будто кто-то здесь может увидеть ее, такую зареванную, и слышит голос Аристова:
– Жень, опять ты не закрыла дверь!
Она боится поднять на него глаза, а он усаживается рядом и сообщает:
– Я принес книгу. Для Никиты. Боевик. Будет читать запоем!
Но поскольку она все так же лежит, не обращая внимания на его приход, Толян начинает беспокоиться.
– Жека, у тебя ничего не случилось?
– Юля умерла, – глухо говорит она и начинает рыдать в голос, уже не думая о том, как она выглядит со стороны.
Аристов берет со стола рисунок Евгении и внимательно разглядывает его.
– Это она?.. Слишком много плавных линий. Ни одного угла!
– Зачем ей углы? – в недоумении перестает плакать Евгения.
– Нечем было упереться, вот ее и раздавили.
– Откуда ты знаешь, что ее раздавили? – продолжает допытываться она, лишний раз убеждаясь в том, как мало знает она Аристова – он вовсе не так прост, как кажется, и чуткости ему не занимать…
– Ты сама так нарисовала. Парня ее из окна выбросили…
– Он сам прыгнул.
– Сам? Здоровый мужик – и сам прыгнул? Расскажи это своей бабушке! Просто его загрызли. Хорошие люди.
– Напридумывал! – бурчит Евгения и идет умываться в ванную. – На рисунок посмотрел и сразу все понял!
Странно действует на нее этот Толян! Только что, казалось, она умирала от горя и одиночества, и вот уже дух противоречия толкает ее на пререкания с ним.
– Успокоилась? – насмешливо хмыкает он, когда она возвращается из ванной.
– Ты вообще зачем пришел? – сварливо спрашивает она. – Книгу принес?
– Но-но, Лопухина, не задирайся! Рубль за сто, сейчас скажешь: принес – и уходи. Вон уже рот раскрыла. А признайся, разве тебе не хреново?
– Какой ты грубый, Аристов! – подчеркнуто устало говорит Евгения, усаживаясь в кресло. – Что тебе от меня надо?
– Ничего не надо! – злится он. – Ну, захотел увидеть, ну, выдумал предлог! – И плюхается в кресло напротив. – Расскажи что-нибудь хорошее, а то и мне что-то не по себе.
– Что я тебе, конферансье? Развлекай тут всяких… Ладно, слушай: контракт я отдала Виталику, как ты и требовал, так что если кто и пролетел, как фанера над Парижем, то не по моей вине…
– Кто тебе сказал, что пролетел? Контракт мне все равно надо было пристроить в надежные руки… И потом, разве ты до сих пор с ним встречаешься?
– Нет, – растерянно говорит Евгения; только что до нее дошел смысл его аферы – действительно, не мытьем, так катаньем, но Аристов своего добился!
– Вот видишь! Так что жалеть меня не надо.
– Скотина ты, Аристов!
– Скотина, – соглашается он и тяжело вздыхает. – Я – как скупой рыцарь над сундуком золота: сам только смотрю, не пользуюсь и другим не даю.
Евгении лестно, что ее сравнивают е сундуком золота, но это ее вовсе не успокаивает.