А Кирилл словно услышал ее мыли, словно почувствовал, как сжалось от любви ее сердечко: так ласково-ласково чмокнул светлую пушистую макушку, прижал к себе покрепче. Вздохнул о чем-то о своем, спросил тихо:
— Я знаешь, чего понять не могу? Вот когда Тамара отбила у тебя того паренька — как ты могла ее простить? Ведь это же подлость! Предательство.
А Свете так не хотелось разговаривать! Вот так и лежать бы на Кирюшиной груди всю жизнь, не отрываясь ни на миг, не отвлекаясь на дурацкие разговоры. Всю жизнь, до самой последней секундочки быть вместе, так близко, как и представить себе невозможно! Но не отвечать невежливо, а вдруг Кирилл обидится?
Светлана вздохнула как-то по-детски беззащитно, чуть ли не обиженно, и ответила:
— Знаешь, Кирюша, я ведь и сама сначала так думала. Ненавидела страшно! Так обидно было, так больно! А она ведь еще и преподнесла это известие, как свою немыслимую услугу, представляешь? Мол, скажи еще спасибо. Я, говорит, твоему орлу проверку на вшивость устроила. Хотела, говорит, проверить, как сильно он тебя любит. Оказалось — не сильно. Даже вообще не любил. Не знаю, чего ему от меня было нужно? Зачем четыре месяца тянул резину? Может, просто неудобно ему было бросить меня? Вот так, без повода. Жалко было? Зато как только повод появился, он им тут же воспользовался.
Света тяжело вздохнула, вновь переживая события минувших лет, продолжила печально:
— А потом… Знаешь, потом я и сама решила, что так даже лучше. Правда, так действительно лучше. Представляешь, если бы мы с ним встречались не четыре месяца, а, например, восемь? Или год. Или еще больше. Когда бы я к нему вообще насмерть прикипела. А потом бы оказалось, что любила только я, а он всего лишь терпел мою любовь из вежливости или даже жалости… Я просто представила, как бы мне тогда было больно. Ведь гораздо больнее, чем когда он с Тамаркой… Обидно было, конечно, до ужаса. Я ее тогда ненавидела, не могла смотреть в ее бесстыжие глаза. А она только нахваливала себя: ах, какая она умница, она меня просто-таки спасла от этого негодяя! Подробненько все так рассказывала: как они встречались, кто кому чего сказал, кто кого где поцеловал… И все с такой издевкой в его адрес: мол, видишь, мне-то он и самой на фиг не нужен, только о тебе забочусь. Сама не знаю, как я ей тогда глаза не повыцарапывала. А потом поняла, что так лучше, правильнее. Потому что все равно рано или поздно он бы меня бросил. Тогда почему не ради Тамарки? Так я хотя бы сразу обо всем узнала. А мог ведь и голову мне морочить много месяцев… Нет, так действительно лучше. Хоть и больно было, и обидно, а я ей действительно благодарна. Потому что сама из-за этой влюбленности слепая была, ничего вокруг не замечала. А потом поняла, что никакой он не рыцарь на белом коне, самый обыкновенный паренек. И не в том дело, что обыкновенный. Просто я поняла, что я и сама-то его не любила. Понимаешь, я просто истосковалась одна. Мне ведь было уже довольно много лет — семнадцать! Представляешь, я тогда на самом деле думала, что это очень много!
Света искренне, совершенно беззаботно рассмеялась, и продолжила:
— Вот и представь: семнадцать лет, все подружки уже далеко не по одному разу влюблены были, у всех бурная личная жизнь — то радость великая, то слезы горькие. Все подружки ведь уже прикоснулись ко взрослой жизни, все, как одна! Плотно прикоснулись, очень плотно. Кое-кто уже познал все прелести этой самой взрослой жизни, в смысле, воочию увидел обратную сторону медали. А я, аки младенец, ничегошеньки ровным счетом не видела, не пробовала. Так хотелось стать взрослой! А тут — он. И не беда, что не красавец — главное, что меня заметил, обратил внимание, осчастливил… Ну, я умишком-то и поехала немножко. Не столько от собственной любви, сколько от радости, что и меня тоже любят. Понимаешь, не от того, что конкретно вот он, именно этот человек меня любит, а вообще. Я ведь так со своей бледностью намучилась, да еще и мама постоянно твердила, что любовь-морковь — это все не для меня. Она-то уберечь меня хотела, от страданий, от людской подлости, от предательства, да только не понимала, что своей наукой причиняет мне еще большую, смертельную боль! От тоски ведь сердце разрывалось! Вот и летала над землей от счастья, что неправа оказалась мама, что и на мою улицу праздник пришел. А потом оказалось — таки права была мама, надо было ее слушаться… В общем, благодаря Тамарке я сумела разобраться в собственных чувствах. Хоть и больно было, и обидно, но без этой науки в жизни, пожалуй, пришлось бы еще тяжелее. Если бы не она, если бы он сам меня бросил через какое-то время, я бы, возможно, и по сей день страдала. Потому что была бы уверена, что люблю, а он взял и вероломно предал. Так что, как видишь, я ее действительно простила. Конечно, даже сейчас немножечко обидно, но это так, мелочи. Потому что благодарности за науку во мне гораздо больше, чем обиды за предательство…
Света замолчала, вновь переживая, вновь ища оправданий для подруги. Права ли была, что простила, или неправа? А поверит ли Кирилл в ее искренность? А вдруг решит, что это лишь отговорки, а на самом деле она до сих пор помнит предательство подруги. Больше того, не просто помнит, а жестоко ей мстит, нагло присваивая себе ее мужа пусть всего на несколько часов, зато практически ежедневно. Но ведь это неправда, абсолютная неправда! Потому что не месть ею движет, любовь. Только теперь уже Света уверена, что вот эта любовь, к Кириллу, настоящая, не придуманная. Потому что ждала его, кажется, всю жизнь. Кажется даже, что видела его когда-то давно-давно, да почему-то упустила из виду, потеряла. А теперь вот нашла, да поздно. Нашла в тот день, когда он связал себя по рукам и ногам с другой женщиной, с Тамарой…
Кирилл приподнялся на локте, посмотрел на Светлану. Такая бесконечная жалость светилась в его взгляде, такая нежность! Да только Света этого не видела — лежала с закрытыми глазами, словно опасаясь, как бы Кирилл не прочел в них тоски и боли, как бы не надумал, что она и по сей день любит того паренька.
— Глупая, — прошептал он, целуя ее бесцветные брови. — Какая же ты глупая…
Поцеловал нежно в глазки закрытые, чмокнул в курносый нос, в розовое маленькое ушко. Светлана откинула голову назад и чуть набок, с готовностью подставляя шею под его поцелуи. Лежала под ним, как десерт на тарелочке: вся такая беленькая, пушистая, мягкая, как взбитые сливки. Кирилл плавно опускался: от сладкой нежной шейки перешел к пышной белой груди. Соски, как бутоны — и языком ласкать не надо, и без того налитые, торчат вверх, как маленькие солдатики. А приласкать-то все равно хочется. Кирилл прильнул губами к одному из них, поиграл немного. Чуть отстранился, словно бы любуясь произведенным эффектом. Ничего не изменилось, такие же. Вот только круги вокруг какие-то темные стали, не девичьи. Да уж, конечно, откуда им, девичьим взяться.