будто выдавливались, так что он их то и дело прилаживал на переносицу двумя пальцами, как бы быстро обхватывая бугрящуюся мордочку. И при этом тараторил без умолку, громко, радостно, как подросток, который специально громко говорит, чтобы все вокруг слышали его, обо всем подряд. За пять минут Гоша поведал окружающим о покупке «ВАЗ-2107» и постройке гаража, о своих детях, которые «поступили на самые престижные…», о работе, десять раз многозначительно помянув слова «газета, статья, журналисты», о властях, помянув десять раз имена областной верхушки — в такой тональности, словно он с ними по субботам пил водку в бане. Если бы вокруг были чужие люди, а не журналистский привыкший к психозам и шизофрении контингент, можно было бы сгореть от стыда, находясь рядом с Гошей.
И вдруг, словно по приказу, толпа примолкла. Из подъезда донеслись озабоченные голоса людей, выносивших тяжесть. Еще через полминуты показалось раскрасневшееся искаженное от напряжения лицо Валеры Кушакова, который выворачивая лицо назад, вполголоса испуганно шипел:
— Опускай, ёп… Щас уроним… На плечо, нах, не урони…Осторожно ты!..
Выплыл лакированный бок сильно накренившегося гроба. Еще люди, человек пять, вытаскивая этот тяжеленный сияющий гроб на вытянутых руках — так вероятно они только и могли тащить его по лестнице, наконец, кое-как перехватили, опустили, поставили на табуреты. Открыли крышку. Голова Коренева съехала вбок, венчик сполз со лба на глаза. Впрочем тот же заботливый Валера, мгновенно преобразившийся в сострадающего плаксивца, все привел в порядок.
Тишина держалась несколько секунд. Вокруг гроба образовался неровный круг, Сошникова оттеснили за спины. Он невольно вытягивал шею. На мгновение увидел белое напудренное лицо Корнева, потом опять спины и затылки, потом склонившегося к одру лобызающего лоб покойного Валеру Кушакова, потом согбенную толстую женскую спину в черном.
Рядом вновь зашелестели шепотки. Было сообщено, что на похороны пришли три бывшие жены Коренева и двое детей от прежних браков — сын и дочь. В разговор вступил всезнающий Гоша Сычовкин, громким шепотом стал уточнять, что детей от прежних браков четверо, итого — вместе с маленькой Лялькой — пятеро, нет только одной средней дочери.
— Вон та женщина в бордовой шапочке и старуха рядом — его первые дочь и жена.
— Такая старая?!.
— Кто старая?
— Обе старые.
— А та помоложе — третья жена… Сына не вижу… А вон та…
Сошников отошел от шептавшихся. И наконец в просвете среди людей увидел Нину — несколько в стороне от гроба, — ее испуганное лицо, словно каждую секунду она ждала, что вот сейчас ей скажут что-нибудь нехорошее, и спрятаться от этого будет никак нельзя. И, вероятно, Лялька тоже была с ней, но ребенка не было видно — ее заслоняли.
Многие подходили к гробу — кто-то наклонялся и целовал Коренева в бумажный венчик на лбу, а кто-то ограничивался прикосновением к связанным синюшным рукам или просто склонением головы; и тогда можно было заметить краску на лице склонившегося.
Вскоре вновь возникло движение. Стала выстраиваться процессия. Впереди образовалась вереница сутулившихся людей с венками. Гроб поднялся на добрые плечи шестерых товарищей, и одним из первых был по-прежнему верный соратник покойного Валера Кушаков. Толпа, все еще внушительная, хотя многие уже ушли, медленно, обретая общее направление, двинулась скорбной головой по Преображенской, огибая храм, к открытым вратам. По дороге от толпы тоже многие отстали.
Процессия вошла в церковный двор. Гроб внесли внутрь, некоторые вошли следом, но всех собравшихся небольшой храм вместить не мог, большинство осталось во дворе. Сошников протиснулся внутрь. Гроб установили посреди храма, принесли четыре высоких подсвечника, поставили вокруг крестом, зажгли свечи. Народ теснился ближе к выходу, и только человек десять, и среди них Нина и Лялька, обступили гроб полукругом. Маленькая служительница что-то делала с Кореневым, с его руками, потом обошла тех, кто был ближе и раздала свечи с наколотыми на них бумажками. Свечи появились и во втором полукруге. Кто-то дал свечу Сошникову. Стали зажигаться многочисленные огоньки. Сошников зажег свою свечу от огонька в руках соседки — редакторши Сыроежкиной. И в ту же минуту из глубины храма появилось два служителя в золотистых одеяниях — один, пожилой, тяжелый телом, болезненный, с редкой аккуратно прилизанной седой растительностью на непокрытой голове и лице, — вероятно, священник. А второй, с широкой лентой через плечо, с подсвечником в руках, в котором горела огромная витая свеча, высокий, богатырского вида — может быть, дьякон. Даже бородка этого второго была подстрижена так, чтобы подчеркнуть квадратность массивной челюсти.
Тут же Сыроежкина громким шепотом заговорила с Фетисовым, который был от нее слева:
— Это ты заказывал отпевание?
— Ну так… А что? — отвечал тот со свойственной ему вялостью.
— Это что же, Коренева будет отпевать сам протоиерей, по полному ранжиру?
— Ну так… А то что же?..
— Да так, ничего… Ты совсем рехнулся, Гриша. Еще неизвестно, как будут отпевать тебя или меня… А уж Коренева… Не слишком ли много чести?
— Ну, я не знаю, как тебя… Тебя, может, дьячка закажем отпевать… Заочно…
— Дьячка?.. Все шуточки твои идиотские… Этого алкаша можно было и так, без отпевания. Ему самому это нужно было, ты спросил его? Он вообще крещенный?
Но тут священник, мгновенно преображаясь, будто делаясь выше и превращаясь из болезненного во внушительного человека с расправленными плечами, с раскрасневшимся набрякшим лицом, произнес хорошо поставленным голосом:
— Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!
Многие вокруг начали креститься, мгновенно замолчавшая и с благоговением устремившая взгляд на священника Сыроежкина истово, раза три или четыре успела обмахнуть себя, прежде чем священник второй раз произнес:
— Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!
И опять все закрестились. Сошников только склонил голову. И третий раз священник произнес:
— Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!
Вперед и обок вышли три худенькие женщины, в темных одеждах, в темных же платках и запели настолько высоким сопрано, словно пели девочки с тонкими голосами, но так волнисто, вдохновенно и умильно, что все невольно вытянули шеи в их сторону, и словно только теперь толпа понемногу стала собираться во что-то единое.
— Оо-аа-ии-аа…ки… векооов… аминь… ээиии… свяаатый… ооожее
Священник тем временем стал обходить храм, размахивая кадилом, овевая вокруг себя сизыми шлейфами дыма. Обошел гроб, прошел в алтарь, размахивал кадилом там, вернулся, стал впереди гроба, лицом к алтарю.
Женщины заливали храм своими переливами:
— Саи-и-а-аии… оаии… амиинь… Алоли…ли…лилолиии…во веки веков аминь…
И тут вступил со своим протяжным баритоном священник:
— Уоо-оо… маго. сии… осподи… усооии… а-а-а…
И следом басом всех перекрыл могучий дьякон:
— Оо…оспооодии… уомаои… раабаа твояаа…