помянем Николаича. Что ни говори, мы его все любили. — И добавил с особой горечью: — А сдох, как собака.
Все взяли свои стаканы и выпили, кто сколько мог. Сошников вновь сделал два маленьких глотка. Земский выпил все, что налил себе. Он был уже заметно тяжел. Словно в раздумье он заговорил:
— А то давай ко мне… По старой памяти…
— Будешь двадцать копеек платить?
— Буду. Не двадцать, а тридцать. — Земский с пристальностью посмотрел Сошникову в глаза и с совершенной серьезностью добавил: — Тридцать тысяч деревянных. Для начала. А потом еще больше.
Толстячок, присевший на подоконнике, оказавшийся, как и хозяин, с сигареткой в зубах, поперхнулся от неожиданности, так что сигаретка выпала изо рта на пол, тут же кинулся поднимать. И редактор Лейшман подал голос:
— В моей конторе только один человек получает тридцать тысяч. Это я.
— У-у, — принимая игру, вытянул губы Сошников. — Как заманчиво-то… — Но он почувствовал, как внутри екнуло, и подумал, что, как ни старайся, а это екнувшее в груди волнение трудно спрятать.
— Подумай, — кивнул Земский. — Но недолго. — И опять взялся за бутылку.
— Вадим, не гони, — сказал Лейшман.
Но Земский все равно разлил водку по стаканам и взялся за свой. И тут толстячок заговорил слезливым и надсадным голосом:
— Вадим Петрович, вы же видите, товарищ не хочет на ту работу, которую вы предлагаете. Переведите меня на ту.
— На какую на ту? Ты даже не знаешь, на какую на ту.
— За такие деньги я на любую пойду, я буду землю есть…
— А ты ее и так ешь, — недоуменно посмотрел на него Земский. — За семь тысяч. Семь тысяч ты получаешь? — Он опрокинул в себя новую порцию водки.
— Семь… Конечно, семь… — проныл толстячок.
— Миш, ну тебя… — Махнул на него рукой Земский. — Мне на ту работу нужен умный человек.
Стало неловко. Сошников, чтобы немного разрядить напряжение, сказал:
— За такие деньги придется не землю есть, а кое-что покруче.
— Зато заедать будешь пряниками. — Земский пьяно и самодовольно засмеялся.
— Сладкими?
— А то! — сказал Земский и замолчал, упершись взглядом в стол — казалось, уже ничего вразумительного он не произнесет. Однако поднял голову и заговорил даже немного зло: — А как ты хотел, Игорек? У каждого мэна, без исключений, есть черпачок, которым он черпает дерьмо. У кого черпачок поменьше, у кого побольше, у кого целый ковш, у кого присолено, у кого послащено. А суть одна… — Он закончил свою речь, грязно выругавшись.
В ту же секунду Сошников увидел, как на кухню вошла девочка лет пяти, в длинном теплом шерстяном платье, с черными косичками, торчавшими в стороны над маленькими ушками.
— Вадим, здесь ребенок… — предупредил Сошников.
Земский с трудом обернулся на своем стуле. Девочка с любопытством, широко раскрыв глазки и склонив к плечику головку, посмотрела на него.
— Она не слышит, она глухонемая, — сказал со своего места Лейшман.
— Кто она?.. Это же их дочка?..
— Да, это их дочка. Лялька, кажется… — подтвердил Лейшман. — Хотя Лялька — не Лялька… Она все равно ничего не слышит.
— Как же не слышит?.. Я не знал. — растерянно сказал Сошников. — Надо же, я не знал.
Земский встал, заметно пошатнувшись, обошел девочку и направился к выходу, но остановился в дверях и, повернувшись, хмуро сказал:
— Не в моих правилах уговаривать. Но вот мое слово… При свидетелях… Все, что я сказал, остается в силе. Не хочешь — адью! На размышления неделя.
Он вышел. Толстячок тут же засобирался, подхватил спортивную сумку с подоконника и, предварительно завинтив пробку, забрал со стола початую бутылку. Следом, лишившись водки, ушел Лейшман. Сошников и Лялька остались одни на кухне. Он поспешно сгреб со стола шоколад в фольге, завернул как мог.
— Иди сюда, — кивнул он. Она подошла, взяла шоколадку без особой охоты.
— Вот ты какая красивая девочка. — Сошников бочком сидел на стуле. — А может, это и хорошо, что ты ничего не слышишь. Ты даже не представляешь, сколько гадостей тебе не придется услышать… И сама ты никому не будешь досаждать. В конце концов, это хорошо, когда тебя никто не достает и ты никого не достаешь…
Он немного подался вперед, провел ладонью по ее жестким, туго обтягивающим головку волосам. Девочка не стала уворачиваться, а все так же прямо смотрела на него — едва исподлобья и немного будто бы с любопытством.
— Я тебя помню совсем крохотной, — говорил он. — Вот такой. — Он развел руки на ширину плеч. — Это было… Это было пять лет назад, третьего марта… Да, уж что-что, а тот день я помню хорошо… — Он с удивлением замолчал, задумался. — Представь себе, тоже было третье марта. И сегодня третье марта.
Он опять хотел погладить Ляльку по головке, но теперь девочка сделала шаг в сторону и увернулась, наверное, совсем потеряв интерес к нему, и, неестественно громко засмеявшись, выбежала из кухни.
Он сидел некоторое время задумавшись и вдруг проговорил:
— Понтушник… Как был понтушник, так и остался.
Выпитая водка все же вызвала неприятные ощущения: голова кружилась и легкая тошнота поднималась к горлу. Он рассматривал кухню Нины. Любому человеку на месте Сошникова, окруженному повседневным трехкомнатным бытом, над которым неустанно трудилась основательная супруга, обстановка Нининой кухни могла показаться слишком уж простой, граничащей с убогостью: тусклая лампочка без абажура, у стены — этажерка с разнокалиберными тарелками и мисками, деревянная полка на стене со сковородами и кастрюлями, деревянный же в облупившейся белой краске шкафчик, старый иссеченный ножом складной стол, кривоногие стулья вымершей породы, в углу на тумбочке — электрическая плитка с пригоревшими потеками, рядом — алюминиевый рукомойник с большим тазом на табурете. В доме не было ни водопровода, ни канализации, в этих стенах чувствовалось что-то от 1918 года, когда потерянные в истории уездные барышни с тонкими белыми ручками стали у кухонных плит и взялись за половые тряпки.
* * *
На улице все было готово к выносу покойного. На маленькой площадке стояли две табуретки. Толпа роптала множеством приглушенных голосов о своем насущном: в одном углу обсуждались общие знакомые, в другом вполголоса одухотворенно рассказывали о поездке в Анталию, в третьем раздавались вздохи по поводу задержанных зарплат, в четвертом давний сослуживец Сошникова — Гоша Сычовкин вещал едва не митинговым голосом о своей журналистской, общественной и семейно-бытовой деятельности. Сошников случайно оказался рядом, и Гоша тут же переключился на него, стал теснить к стене, толстенький, полнощекий, потливый, с маленькими юркими сумасшедшими глазками, в очках, которые не то что все время спадали, а как-то не умещались на толстой мордочке и