Читать интересную книгу Ночь печали - Фрэнсис Шервуд

Малинцин тоже не понимала, что происходит. Ее пригласили на праздничный банкет в качестве переводчика. Голос Моктецумы был едва слышен, но она не осмеливалась просить его говорить громче и поэтому подобралась поближе и приложила ухо к деревянной ширме, обитой золотыми пластинами. Моктецума сразу же велел ей подробно описать Кетцалькоатля Кортеса и перечислить все его божественные свойства. Малинцин хотела предупредить Моктецуму. Она не понимала, почему император не вспомнил о том, что настоящий Кетцалькоатль отличался скромностью и застенчивостью, в то время как Кортес был наглым горлопаном. И все же она сдержалась, вспомнив о груде черепов на ступенях храма, о человеческих головах, разбросанных там, словно праздничные украшения. Степень разложения голов была разной — некоторые состояли уже из одних только чистых костей, другие же еще покрывали плоть и волосы. Лежали там и женские головы. Если Моктецума действительно верил в то, что Кортес представлял собой воплощение Кетцалькоатля, ее могли казнить за богохульство. Если же он не верил в это, ее бы покарали, обвинив в предательстве, заговоре и измене. Очевидно, говорить с императором честно не имело смысла.

Впрочем, язык науатль был достаточно метафоричным и одно слово могло выражать несколько понятий, иногда даже противоположных по смыслу. В этом языке широко использовались намеки, поскольку каждое слово на наречии высшего сословия могло отражать иронию и даже неприкрытую ложь. Подобным образом действия высокородных ацтеков поддавались различным интерпретациям. Малинцин раздумывала над тем, являлась ли демонстрация танцоров в костюмах, трубачей, флейтистов и барабанщиков, а в особенности воинов и жрецов, приветствовавших входящих в город испанцев, проявлением искреннего радушия, желания развлечь гостей или проявлением могущества? Подобный прием казался бы насмешкой тем, кто понимал суть происходящего. Император, окруженный мудрецами, советниками, летописцами и жрецами, не мог искренне воспринимать Кортеса как бога Кетцалькоатля. Если он считал Кортеса Кетцалькоатлем, это означало, что он сошел с ума или же погрузился в транс, словно от мака.

Давным-давно Малинцин слышала сплетни о том, что Моктецума Второй, несмотря на талант военачальника, проводимый от его имени неукоснительный сбор дани и выдвигаемые жесткие требования, был склонен к перепаду настроений, его терзали раздумья, он страдал от необычных слабостей. Так, говаривали, что Моктецума был импотентом и все его наследники не являлись его родными детьми. Ходили слухи о том, что Моктецуме отказывают его органы чувств и он склонен видеть предзнаменования в самых простых вещах. Намекали даже, что Моктецума может ошибаться. Поразительно, но время от времени ходили слухи о недовольстве правлением Моктецумы не только в захваченных им городах, но и среди простолюдинов Теночтитлана. В сущности, такая ситуация не казалась невероятной, ведь, в конце концов, жители древнего города Теотиуакана, где стояли великие пирамиды Солнца и Луны, а еще пролегала Дорога Мертвых, сами сожгли свой город, и сейчас там виднелись лишь холмы, поросшие травой.

Учитывая все это, Малинцин крайне осторожно говорила об испанцах с императором, прилагая все усилия к тому, чтобы использовать лишь экивоки и намеки. Она не описывала Кортеса и его офицеров как богов, но и как людей тоже. «Они таковы, какими вы их видите», — говорила она, позволяя императору прийти к собственным умозаключениям, ведь он был так мудр и умен. Конечно же, мнение простой женщины не могло сравниться с мнением великого императора.

Ей удалось вести себя достойно, несмотря на смущение и изумление. Были ли все эти любезности и проявления чрезмерной вежливости лишь прелюдией? Но прелюдией к чему? Поход к сердцу страны завершился, и это факт. Конкистадоры перешли через мост и попали в город. После долгого путешествия и мечтаний о том, как они достигнут сердца страны — Теночтитлана, они наконец-то очутились здесь. Они находились в золотом городе. Что же произойдет теперь? Хотя Малинцин и полагала, что формальности займут еще некоторое время, она знала, что рано или поздно кто-то заявит о своем праве на власть. Захватит ли Кортес Теночтитлан и всю империю Моктецумы? Или же испанцы будут до конца жизни праздно валяться в гамаках? Ждет ли их кровавая бойня или омовение в купальне? Кортес, конечно же, был очарователен и дружелюбен, но в сердце своем он носил смерть. Характер Моктецумы оставался для нее загадкой.

Малинцин была на стороне Кортеса, но ее любовь к нему почти растаяла. Она не могла сказать, что Кортес — человек злой по природе своей, не могла сказать, что его недостатки являются результатом воспитания и обычаев. Если бы это было так, то не существовало бы в мире ни Франсиско, ни Нуньеса, ни Ботелло, ни даже Аду. Агильяр, например, не был жесток по природе своей. Пуэртокарреро — всего лишь пьяница. Ее отец, верно служивший империи, не изобрел жертвоприношений. То, что Моктецума и члены ацтекской правящей элиты, все эти высокорожденные, не менее жестоки, чем Кортес, не уменьшало вины испанцев и не могло оправдать ее собственные ошибки. Она — одинокая женщина без сильного мужчины, человек без союзников, рабыня, покоряющаяся господину, но всего этого было уже недостаточно, чтобы оправдать ее молчаливое соучастие. Думая об этом, Малинцин вспоминала того нежного мужчину, что ласкал ее тело ночью, и человека, который повесил невиновного на заре, отрезал двадцать рук вечером и уничтожил целый город днем, как двух разных людей. Когда Кортес прикасался к ее коже, она вспоминала об отрубленных руках, подбиравшихся к ней в кошмарах, словно крабы, терзавших и истязавших ее.

Малинцин тем вечером улеглась на своей циновке в небольшой хижине неподалеку от главного храма Теокалли и собралась уже спать, когда в дверном проеме ее комнаты мелькнула какая-то тень.

— Что ты здесь делаешь?

— Так ты разговариваешь с ближним своим? — хмыкнул Исла.

Малинцин не удостоила его взглядом.

— Ты нужна Кортесу.

— Я сплю.

Исла мгновенно обнажил свой меч и склонился над ней.

— Как ты смеешь?! Ах ты, беглая рабыня, предательница, шлюха! — Он схватил ее за руку и рывком поднял на ноги, плюнув ей в лицо. — Делай, как я говорю, гадина.

Малинцин надела накидку, взмахнув ею в воздухе так, чтобы ударить Исла тканью по лицу. Чувствуя, как в ней закипает злость, она шла по спящему городу. Обойдя дворец Моктецумы Первого и великий храм, она, чувствуя себя капризным ребенком, подошла к дворцу Аксаякатля, покойного отца Моктецумы. Неподалеку располагались вольеры зоопарка, храм Тецкатлипоки и дворец Моктецумы. На стенах висели факелы. Войдя во дворец Аксаякатля, Исла и Малинцин поднялись по лестнице и прошли по коридору, прилегавшему к центральному двору. Кортес лежал на спине в угловой комнате, положив циновку у одной из стен. Его доспехи валялись на полу, а ноги были голыми. Рядом с циновкой стоял небольшой бочонок с пульке, а на тарелке лежал готовый лист табака, который оставалось лишь воткнуть в трубку. Конечно же, здесь находилось и знаменитое кресло Кортеса, его свечи и стол. Он распахнул объятия.

— Донья Марина, любовь моя! Исла, ты можешь идти.

— У меня период цветения кровью, — солгала она, когда он прижал ее к груди.

— Это неважно.

— У меня живот болит.

— Давай я его поцелую.

— Может быть, мне послать за кем-то другим?

— Ну же, донья Марина, не будь такой глупышкой! Когда ты прислуживала в кухне, мечтала ли ты о том, что тебя будут принимать с таким почетом, что ты сможешь увидеть великого Моктецуму, говорить с ним, находиться к нему так близко, что могла бы прикоснуться к нему? Ты видела золото у него на шее? Мне нужно знать, где находятся золотые шахты. В этом ключ ко всему, ésta es la llave. Возможно, нам удастся выяснить это, поговорив с ним, дорогая моя. По-видимому, он тебя принял. Ты ему нравишься. Иди сюда. Ты плачешь, малышка, почему ты плачешь?

— Франсиско…

— Это не я велел Франсиско покинуть лагерь, выйти на солнце и умереть от ожогов или от чего бы то ни было. Может, какой-то зверь польстился на его пышную плоть или мстительный чолулец ударил его в спину.

— Ты их всех убил.

— Жители Чолулы начали все это, дорогая. Ты же сама предупредила нас. Не передергивай. Ты не можешь быть одновременно и за нас, и против нас, и за меня, и против меня.

Вздохнув, Кортес оперся спиной на стену. Он ненавидел проявления горя и неудачи, и, хотя о перепадах настроения у женщин были сложены песни, ему не хотелось вести неприятные разговоры в этот исторический момент, ведь они находились в Теночтитлане. Малинцин должна быть счастлива. Раньше в донье Марине ему нравилось ее умение смотреть в будущее, приспосабливаться к новым обстоятельствам, действовать, несмотря на какую-то там верность, страсть и сентиментальные воспоминания. Лот, хотя его и предупредили, оглянулся, и его жена превратилась в соляной столп, не так ли? А может быть, это его жена оглянулась? Как бы то ни было, следовало помнить этот урок.