увиденному: в трех кварталах впереди поднимался столп огня и черного густого дыма. Полыхала синагога.
Констан сорвался с места и, не видя и не слыша ничего вокруг, не оборачиваясь на мольбы остановиться, выскочил из подъезда и побежал по направлению к охваченному огнем иудейскому храму. Это не просто совпадение, думал он, не случайность. Это явно намеренный поджог. Как долго она горит? Есть ли там люди? Господи! Помоги и защити!
Вместе с ним к месту трагедии проехали два немецких мотоцикла и один пустой грузовик, бежали несколько человек с отличительными повязками на рукавах: наверняка ночной патруль из парижан, примкнувших к оккупантам. Кажется, последним было наплевать, что вместе с ними по дороге бежит нарушающий установленный режим католический священник. В домах из-за штор, испуганные внезапным поздним, почти ночным, хлопком, выглядывали любопытные французы, не боявшиеся быть застреленными с улицы патрульными и военными. Чем ближе Констан подбегал к горящей синагоге, тем таких французов было всё больше: все желали посмотреть, что случилось.
— Господи… — Только и смог выдавить Дюмель в бессильном отчаянии, когда ему открылось чудовищное, поражающее своей нечеловеческой жестокостью зрелище.
По синагоге стремительно распространялся огонь. Над ней чадило. Из оконных рам, на месте лопнувших от жара стекол и витражей показывались языки пламени, вырывался темный дым. Вокруг храма ходили четыре фашиста и поливали синагогу горящей смесью из ранцевого огнемета. Но еще более невыносимым было не увиденное: внутри синагоги были заперты люди — евреи. Их сжигали заживо. Они кричали и бились в запертые снаружи двери. Их крик был не похож ни на человеческий, ни на звериный.
Из окон окружавших синагогу домов доносились плач и стоны парижан. В них стреляли или угрожали применением оружия патрульные: они гоготали, свистели, улюлюкали, запевали в насмешку еврейские песни. Сами же немецкие солдаты и офицеры, присутствующие на этой чудовищной казни, наоборот, вели себя молча и хладнокровно жестоко: когда кому-то из евреев-мужчин, запертых в огненной ловушке синагоги — боже, сколько их там может быть? среди них есть женщины, дети, старики? — удалось выскочить через окно и, охваченным пламенем, кататься по тротуару, сбивая с себя огонь, к нему подбежал фашист и расстрелял из своего оружия, затем оттащил, мертвого, за ноги к кузову автомобиля и оставил его там лежать у колес.
У евреев просто нет выхода. Нет шансов.
Как так случилось, что люди пали до такого… Когда человек стреляет в человека лишь только потому, что тот принадлежит другой нации, другой вере…
Констан застонал, опираясь обеими ладонями об угол здания рядом с собой, не в силах стоять на ногах. Он переводил полный ужаса взгляд с тел у грузовика на горящий храм иудеев, откуда не стихая неслись крики и мольбы.
На ватных, не своих, ногах Дюмель отделился от стены и, шатаясь, дрожа от страха, медленно направился в сторону синагоги. Он не сводил с нее взор. В глазах стояли слезы, плясало пламя. В ушах раздавались людские крики: сжигаемых, горожан, патрульных.
Кто-то с силой ткнул его в спину чем-то тупым. Констан упал вперед, инстинктивно выставив руки, и обернулся. Над ним хохотал один из патрульных.
— Что, преподобный, хочешь с ними? — Издевательски произнес мужчина, сверху глядя на Дюмеля, и кивнул головой в сторону синагоги. — Хочешь умереть за Бога? А ты сам то — не еврей переодетый, часом?
Он вновь заржал. Констан быстро встал и побежал в сторону автомобиля, чтобы взглянуть на убитых. Сбивший его с ног патрульный крикнул ему и кинулся вслед. На его голос обернулись солдаты и офицеры, но не придали важного значения одному безоружному священнику: лишь скользнули по Дюмелю безынтересным взглядом, оставляя его патрульному, и вновь развернулись к огненной синагоге.
Дюмель остановился перед лежавшими в ряд телами. Все они были мужчины разного возраста, с обожженной, красной, пузырящейся кожей, в разорванных одеждах, окровавленные.
— О, Господи, нет! Нет!!! — Вскричал Дюмель и упал на колени, полными от ужаса глазами глядя на одного из мужчин и подползая к нему, начиная терять самообладание, не веря тому, что видит.
На него смотрел мертвый, навсегда застывший взгляд Луи.
У Луи в роду — еврейские корни, а его родители исповедуют христианство, к которому обратили и сына. Но Луи всегда говорил, что Бог — один, а учения о вере в него могут быть у всех народов разные, что тем не менее никак не влияет на любовь и почитание Его, Единого. Луи одинаково равно уважал еврейские и католические обряды, но выбрал путь Святого Престола.
Они виделись еще лишь дважды. И оба были немногословны.
Что он делал здесь? Зачем пришел? Почему оказался в это время в этом месте?
За что, Господи, за что Ты отнимаешь у меня любимых?! Луи, Жози, Элен… Родители… Лексен…
Констан зарыдал, вцепляясь в пиджак Луи и склоняясь над ним. Он тряс его. Он злился. Он оплакивал. Он ненавидел. Он скорбел.
Он ничего не видел и не слышал вокруг.
Мир сжался до узкого кольца, которое вмещало лишь тело Луи. Его первого настоящего друга. Его первой настоящей любви.
Кто-то сзади с силой обхватил его за шею, сдавливая горло, словно пытаясь задушить. Дюмель вцепился в руки неприятеля. Его грубо оттащили от тела, волоча по тротуару. Он вырывался и тянулся к Луи.
Он не ошибся. Ему не показалось. К своему великому горю, чудовищной потере он был уверен: это был Луи, его лучший Луи.
И он мертв.
Констан задрал лицо кверху. И увидел искаженное в злобе лицо француза-патрульного. Тот разжал руки и с силой ударил ладонью по лицу Дюмеля. Голова Констана резко откинулась вниз, он больно ударился затылком о землю, перед глазами помутнело. Из груди вырвался стон, полный отчаяния, боли и скорби.
Патрульный подозвал второго. Вдвоем они рывком подняли Констана на ноги и, врезав ему кулаком в поддых, поволокли к немецкому офицеру. Тот смерил Дюмеля презрительным взглядом, что-то лениво сказал патрульным, вздохнув, и безразлично махнул рукой.
— Тебе повезло! Вали давай! Или пристрелю на месте! — рыкнул на Констана первый патрульный, опуская руки.
— И не вздумай возвращаться, да еще и с подмогой! Мокрого места от тебя не оставим, поверь! — добавил второй.
Оба вновь повалили Дюмеля с ног, толкнув в спину, и достали пистолеты, театрально заряжая их перед носом Констана, демонстрируя серьезность своих намерений, если тот ослушается.
Дюмель молчал. Он стоял на четвереньках, глядя в сторону полыхающей синагоги. Крики. Стоны. Треск материалов. Рыдания. Кто-то еще выскочил из проема. Выстрел. Человек упал. Его оттащили.
Констана пнули. Он растянулся на земле и