грозить, – а военной хитростью брать! Она-то посильней прямолинейных боевых действий будет. Так что давай посох, обхитри их! Резным чудом прикинься, а когда надо, кольни в нужную точку. И тогда озлобленной молодости – кирдык.
А благой молодости – уважуха и многолетие!..»
В больнице
Варюха-горюха ходила в больницу имени доктора Давыдовского каждый день. У Терентия Фомича в мобилке нашли её номер, сообщили.
Варюхе нравилась Швивая горка, нравились приземистые старинные дома и крутой спуск к Яузе. Даже с названием, которое поначалу вызвало у неё лёгкое омерзение, Варюха-горюха разобралась и смирилась. Один знающий мужичок с ноготок, прямо на улице объяснил ей: «швивая» – не значит вшивая, а происходит от издавна селившихся на горке мастеров швейного дела. Мужичок, так и сказал «швейного дела», что Варюху своей скрытой научностью вмиг успокоило…
Сразу после реанимации дядя Терентий глаз не раскрывал, но её присутствие чуял. Это Варюха знала точно. Не забыла она и про палку с набалдашником. Её, эту переломленную надвое палку, которую Терентий Фомич иногда смешно звал мароттой, – хорошо не марухой! – в первый же день принёс какой-то мутный хлюпик с красными глазами и белыми дрожащими пальцами.
Но даже переломленная надвое, – палка с набалдашником нравилась теперь Варюхе всё сильней и сильней. Особенно впечатлил бледно-вишнёвый разлом. Такого бы нежного цвета губную помаду! А то всё какие-то крикливые цвета выпускают, как для макак.
Варюха решила мигом: палку нужно склеить.
Мастер нашёлся не враз, но зато какой: чинил скрипичные смычки и даже сам их мастерил!
Мастер хмыкнул, но работу взял и через два дня исполнил всё в лучшем виде. Правда, сказал: пришлось место слома укрепить малозаметным медным обручем.
– Послужит вам ещё, девушка. С таким-то шутовским жезлом счастье вам само в руки валом повалит!
– Как быстро склеили. Спасибочки вам!
– Склеить такой шутовской жезл – значит склеить чью-то судьбу. Пользуйтесь на здоровье.
Тому, что мастер назвал палку шутовским жезлом, как лишь однажды при ней и при Оленьке назвал её дядя Терентий, Варюха сильно удивилась. Но виду не подала. Зато почти все отложенные на поездку в Судак деньги, вручила мастеру со вздохом небывалого облегчения.
Притащив шутовской жезл в палату, Варюха поставила его тихонько в угол, как раз напротив закрытых глаз дяди Терентия, лежавшего уже не на спине, на боку.
Лицо больного за последние три дня слегка порозовело, силой и ровностью налился, искривившийся было рот, все эти дни в раскрытом виде придававший Терентию Фомичу вид обтрёпанного, серо-бурого, изгнанного из стаи волка…
Почувствовать себя жезлом человеческим! Ещё живым, ещё движущимся: вверх-вниз, вниз-вверх. Когда это было, и, – главное, – где? Рыже-пегий, отыскивающий следы над асфальтом русский охотничий спаниель, Колюся Простибоженко, арки-проёмы, вся целиком Стена Скорби и таинственные дневные огни, то плывущие, то замирающие над ней… Перенять у маротты скрытую силу. Почувствовать себя капельмейстером той жизни, что упрятана от досужих глаз. Хоть на денёк. Хоть на тридцать секунд…
Пудов Терентий приходил в себя тяжко, медленно, с дрожью и судорогами.
«Объегорить жизнь! Наловчиться проживать её из конца в начало», – сухими губами пришёптывал он, впрыгнувшие в ум и не уходившие оттуда слова. «Я хочу смеяться, – а я плачу. Им бы всем плакать, а они смеются. Эх, люди-людишки! Другой, не глумливый смех вам нужен! Чистый и рассыпчатый, как снег. Мягко-ласкающий, словно крылышко птенца-поршка…»
Живот, прорванный ребристыми ботинками, пробитый острыми каблучками ему зашили быстро, прилежно. Ногу загипсовали, правда, подвешивать для вытяжки не стали. Осматривали равнодушно, но регулярно. Беспокоило одно: не было с ним больше всегда приносившей удачу маротты, на которую, в последние месяцы, он Бог знает почему, взлютовал и ополчился.
Но и тут всё образовалось. Через несколько дней, утром, после сна, увидел он то, чего никак не ждал.
Абсолютно целая, а не переломленная надвое маротта, стояла себе преспокойно в углу. Рядом с шутовским жезлом переминалась с ноги на ногу и застенчиво улыбалась – чего с ней отродясь не бывало – посматривая, то на ослиные уши, мягко спадавшие с шутовского колпака, то на него самого, Варюха-горюха.
– Склеили, что ль?
– Ага! Я смычковому мастеру отдавала. Он, походу, не то, что смычки – всё, что угодно, клеит. И палку твою, дядя Терентий, всего за двое суток склеил.
– Как нашла?
– Бомжец какой-то сюда приволок. И денег, дурашка, не взял. Сказал: за настоящую красоту, деньги брать грех. Даже и для меня кое-что прибавил: чтоб не смела красоту свою на улицах продавать, – едва не пустилась в слёзы Варюха.
Шут Терентий сдержанно улыбнулся: давно, давно выхлесталось в канаву то время, когда все знакомые девчата мечтали уйти в содержанки и проститутки. Многим опять семьи захотелось. Чтобы девчонок нарожать побольше. А парней – тех поменьше. «Меньше парней, – стало быть, долгой войны не будет… Так женщины меж собой судачат. Только помогут ли их разговоры?». Мысль эта шута обеспокоила, но чтобы не переполнять улыбчивую девушку тревогой, вслух сказал другое:
– Спасибо тебе, Варюха. Вижу теперь, не Горюха ты, а счастливуха…
– Да чего там, дядя Терентий. Я и почистила вашу палку ещё раз. Слюной и бархоткой! Как мастер смычковый велел.
– А Оленька где?
Варюха передёрнула плечами и отвернулась.
Шут Терентий закрыл глаза. Из плотно сжатых век просочились тихонько две-три слезы. Захотелось и вовсе глаз не открывать. А пришлось-таки.
– Удочерил бы ты меня, дядя Терентий. А? – Услыхал внезапно Терёха. – Я и борщ могу, и вещи в детдоме лучше всех гладила…
Пудов Терентий глянул на бывшую оторву – справную, красивую, но в нынешний момент какую-то напрочь потерянную, – и по-утиному крякнул.
Обидевшись на кряк, Варюха ушла. Терёху повезли на перевязку.
Близилась выписка, Оленька всё не приходила, хоть из больницы ей несколько раз и звонили.
«Видно репетирует у себя, в цирковом. К вступительным экзаменам готовится…»
Зато снова пришла Варюха-горюха. Про удочерение больше не говорила. Просто слегка повздыхала, погладила всё так же стоявший в углу шутовской жезл, потом посмеялась, а после рассказала анекдот про Путина, как тот начал учить украинский язык, и тут уж рассмеялась так широко и беззлобно, что Терёха, сам не зная как, вдруг выпалил:
– Удочеряю тебя, Варвара… Как тебя по отчеству?
– Фёдоровна… А те, кто документы выправлял и всякие другие – Варварой Детдомовной окрестили.
– Удочеряю тебя, Варвара Детдомовна. Здесь и сейчас, удочеряю. Сегодня и навсегда! А документы потом оформим.
– А это ничего, что я замуж собралась? Раз такое дело – я замужество и отложить могу.
– Замуж? Так тебе ж ещё восемнадцати нет.
– Мне и семнадцати нет пока. А только