вверх, на лету поймать и меж костями клюва своего расплющить…
Терёха встряхнулся, попытался убрать картинку, продолжить разговор. Он его и продолжил, но тише, глуше. Да и Святой Терентий исчез, хоть голос его издалека и доносился.
– Разволновал ты меня своими мыслями, Терёха. Потому я от тебя и отдалился. Но вопреки небесным законам снова голосом к тебе возвращаюсь. Доложу о тебе выше. Там разберутся с мозгами современными, которые мало что в жизни земной, подготовляющей жизнь небесную, постигли…
– До Бога далеко, а черти – они всегда рядом!
– Не так далеко до Бога, как думают. Иногда – очень даже близко. Протянешь руку, птица на неё сядет – это Бог. Глянешь на небо, опрокинулась радуга – опять-таки Он.
– Ты тоже меня не слушаешь! О другом я. Не будет мне покоя, пока чертей, хоть на время, подальше не отгоню, на земле жизнь бесслёзную не устрою. Пусть даже через несовершенный цирк наш: цирк не кончающийся, цирк без мучений, без смертей любимых зверей и зверушек, без прогнувшихся перед политиками клоунов-подлипал, готовых без конца лизать и нахваливать, нахваливать и лизать…
– Всё, прощай. Скажу ещё тебе напоследок. Если хочешь властвовать временем – опережай его. Опережая собственное время, окажешься в пневмо-потоках высшего бытия, в которых будущая жизнь твоя и отразится: как в небыстрой реке отражаются – если вглядеться – будущие войны, перемирия, а с перемириями – радость, не вмещаемая умом и сердцем!
Здесь Терёха дёрнулся, потянулся всем телом к далекому дереву, но от боли в разорванном животе, вмиг потерял сознание.
Маротта идёт на войну
Взмахи кончились. Скупых деревянных мыслей больше не было…
В эти-то мгновения, переломленную надвое, брошенную у Стены Скорби маротту и подхватили. Нижнюю её часть с наконечником, – прекрасно обученная, но на беду потерявшая хозяина собака. Верхнюю часть – подросток, заинтересовавшийся резной головкой с высунутым языком.
Впрочем, и собака, и подросток быстро оставили обломки маротты в покое.
Подросток вынул женское карманное зеркальце, показал заляпанной жиром поверхности язык, пупырчатым своим языком залюбовался и, бросив обломок маротты на асфальт, едва волоча ноги и путаясь в собственных мыслях, но при этом, продолжая неотрывно глядеть в зеркальце, двинул в Интернет-кафе.
Русский охотничий спаниель, рыже-пегий, с висячими длинными ушами и пятнистыми лапами, тоже оставил обломок жезла в покое. Умная подружейная псина, до боли преданная потерявшемуся два дня назад хозяину, враз поняла: такая палка перепелятнику не нужна. Медленно развернувшись, рыже-пегий охотник пустился лёгким галопом по пахучему следу, оставленному кем-то из убегавших от ОМОНа людей.
И тогда маротту подхватил – сперва один обломок, а метров через тридцать другой – нестарый ещё бомж-интеллигент. Он и бомжом-то настоящим не был, просто месяц назад, пока вкалывал в донбасской командировке, жена успела выкинуть вещи, поменять на дверях замки и оставила сторожить их квартиру здоровенного охранника-амбала, взявшего по этому случаю отпуск за свой счёт.
Бомж-интеллигент залюбовался резной работой и хоть с опозданием, а решил вернуть – пусть даже сломанную – палку хозяину. Он видел, как хозяина резной палки повалили наземь, как били, как налетел, но никого не стал задерживать ОМОН, видел, как два омоновца помогли дотащить лежащего до «скорой». Внимательно наблюдал бомж и за тем, как человека в клоунской разодранной вдоль и поперёк одежде увозила карета, слышал докторицу перед тем, как машина тронулась с места, недовольно сказавшую фельдшеру:
– Опять в 23-ю?! Будут там полчаса мариновать, пока этого клоуна не оформят. Даже странно: врачебный персонал в больнице классный, а технические службы уж очень неразворотливые.
23-ю больницу имени доктора Давыдовского, стоящую у подошвы крутобокой Швивой горки, бомж-интеллигент хорошо знал: в тамошний морг забирали его мать, оттуда на кладбище он её и увозил…
Идти до больницы было далеко, а делать нечего: глаз деревянного шута, так и колол, так и сверлил бомжа-интеллигента, и чуть ли не в голос требовал: верни, верни хозяину!
Сознавая: не вернув посох (так бомж про себя сразу окрестил брошенный жезл) присвоив пусть даже сломанную, но явно ценную вещь, – он окончательно себя запрезирает.
– Сломанный посох – сломанная жизнь. Но и такая жизнь хоть чего-то, а стоит, – пробурчал про он себя, и поспешил на Швивую горку.
Через Покровку, Маросейку и Солянку, спотыкаясь от слабости и ускоряя шаг от решимости помочь, шёл и шёл он к 23-й больнице.
И поплыла перед глазами шутовского жезла, с виду погасшими, но всё примечавшими, Москва пешая, неавтомобильная. Москва подпрыгивала, смеялась, чертыхалась, вскрикивала, в домах тихонько подвывала и снова расплывалась в улыбке…
Бомж спешил переулками, дворами. Во дворе сломанный посох у него и отняли.
Уже совсем рядом с больницей Давыдовского, близ бывших Тетеринских бань, сразу за обожжённым с одного боку молнией высоченным ясенолистым клёном, три старшеклассника заприметили резную головку с ослиными ушами. Не сговариваясь, кинулись они на бомжару, сбили его наземь. Едва ли не с кожей выдрав из всё ещё цепких пальцев обломки, сыпанула пацанва в проходной двор.
От бессилия – изгнанный женой, уволенный с работы, брошенный приятелями – бомж-интеллигент заплакал: сорвалось хорошее дело. Он плакал и даже пытался есть землю, как вдруг услыхал поросячий визг. Приподнявшись на локте, увидел: рыжий, облепленный веснухами пацанёнок с жёсткими, как проволока, волосами и незакрывающимся из-за огромных зубов заячьим ртом – корчится и приседает от боли, держась за глаз. Меж пальцами сочится кровь, верхняя часть посоха с резной головкой и нижняя постепенно сужающаяся, лежат возле.
– Ну, ты и влип, Ржавый, – крикнул другой пацанёнок: чернявый, пониже ростом, – никогда не видал, чтоб палка сама кому-то глаз выбила!
Ржавый, воя от боли, катался по земле, посох лежал рядом и, – как показалось бомжу-интеллигенту, сразу к этому месту подтянувшемуся, – головка резная коварно улыбалась.
Бомж подошёл вплотную, подхватил оба обломка, полой пиджачка отёр кровь с нижней части посоха, поцеловал резную голову в губы, и собрался было идти в приёмный покой больницы: благо до него – рукой было подать, как вдруг жезл, подталкиваемый невидимой силой, снова – уже руками самого бомжа – ударил катающегося по земле Ржавого, раз, другой, третий.
«Как война… Словно война между младшими и старшими на нас обрушилась! Вот уж несчастье, так несчастье. Ишь ты! Даже посох на молодую безбашенность войною двинул. И как весело, как празднично двинул! А что? Давно пора правду сказать. Заласкали молодых, затискали. Они теперь – не все, конечно, – молодостью своей и кичатся, и безумствуют. И никакого воспитания уже не примут. Воевать с ними придётся. Только тут нужна война другая: не кровью и тюрьмой нужно