Михайловский, перепрыгивая с валуна на валун, выбрался на берег.
Машина уже ждала его.
— В Москву, товарищ адмирал? — спросил водитель.
— В Ленинград… Давай на аэродром. У нас, — Аркадий Петрович посмотрел на часы, — времени в обрез.
Высокий, с сединой в каштановых волосах капитан 1 ранга привычно-монотонно читал послужной список, и от необычности обстановки, волнения, напряженной тишины в зале казалось, что речь идет не о нем, Михайловском, а о ком-то из его хороших друзей или добрых знакомых.
— Вопросы к диссертанту будут? — председатель Ученого совета оглядел зал.
— Разрешите мне. — С места поднялся плотный адмирал с инженерными погонами на тужурке. — Аркадий Петрович, кажется, вам приходилось, что называется, «вывозить» в море и ученых.
— Все время вывозим. Гидроакустиков, картографов, океанологов, инженеров, ракетчиков… Возили и целую экспедицию Академии наук…
— И еще вопрос. Может быть, немного не по существу… Я не мог вас видеть когда-нибудь на крейсере «Красный Кавказ» или гвардейском эсминце «Вице-адмирал Дрозд»?
— Могли, товарищ адмирал… На первом я проходил службу курсантом училища имени Фрунзе. В той же роли был на эсминце «Вице-адмирал Дрозд».
— Ясно. Значит, там я вас и видел. У меня хорошая память на лица.
Адмирал удовлетворенно сел, будто решив для себя важную и давно мучившую его задачу.
— Товарищ председатель, — голос из зала нарушил было неловкую тишину, — повторите, пожалуйста, название первой научной работы. Аркадия Петровича и тему его кандидатской диссертации.
Председатель начал рыться в папке с бумагами.
— Впрочем, зачем я трачу время. Товарищ Михайловский, прошу ответить.
— Первая работа называлась «О повышении точности счисления при плавании на приливо-отливных течениях».
— В каком году вы ее защитили?
— В шестьдесят первом.
Здесь разговор изменил русло. Михайловскому иногда даже казалось, что о нем, как о диссертанте, собственно, забыли. Моряки и ученые спорили. Карандаши терзали блокноты. К председательствующему одна за другой шли записки.
Михайловский неожиданно для самого себя улыбнулся. Стоящий сейчас за кафедрой капитан 2 ранга удивительно был похож на капитана Врунгеля из повести Некрасова. Та же удивительно схожая посадка головы, жест, мимика.
Из далекого далека пришло это воспоминание. Ему, Аркадию, — четырнадцать лет. Клязьминское водохранилище. И его, Аркадия Михайловского, наставник — яхтенный рулевой первого класса писатель Некрасов. В тех подмосковных походах и родились образы волшебной веселой книжки «Приключения капитана Врунгеля». И в членах команды яхты «Беда» подозрительно угадывались навсегда сохраненные памятью черточки многих и многих знакомых Михайловского тех незабываемо-бесшабашных счастливых времен.
Жесткий голос оппонента вернул Михайловского к действительности:
— …Диссертант внес большой вклад в освоение новых атомных подводных лодок и тактических принципов их применения…
О ком это? Вроде бы о нем. Но почему так торжественно?
— …Безусловно заслуживает… Открывает перспективы… Многое обещает в будущем… Ценно, что не в кабинетных изысках, а на практике…
— Прошу остаться только членов Ученого совета. — Председательствующий сказал это таким тоном, словно произносил зловещую формулу «Суд удаляется на совещание».
Михайловский встал. Сам не помнил, как оказался в коридоре, и, хотя не курил, взял у кого-то сигарету.
— Не волнуйтесь, — его взял под руку инженер-контр-адмирал. — Все будет в порядке. Здесь совершенно ясная ситуация.
«Ситуацией» в данном случае был сам Михайловский…
3
Лодки не было долгие недели…
Сергеев стоял на пирсе, когда она входила в гавань.
Метались над черной водой снежные заряды, и — такое бывает только здесь, на Севере, — багровая полоска рассвета прорезала горизонт, бросая мерцающие рубиновые отблески на ледяной припай и седую, в изморози, боевую рубку.
Она возникла, как из сказки, из темноты, вначале неясным контуром с бортовыми огнями, потом стали различаться люди на мостике и рвущийся на резком ветру флаг.
Метался снег. С раздирающим душу стоном шли на берег волны. Колючие иглы обжигали лицо.
Застыла шеренга моряков на пирсе.
Здесь не было ни женщин с цветами, ни детей — ничего из «романтического» атрибута много раз описанных встреч.
Ветер нес над бухтой водяную пыль, смешанную со снегом. И вот навстречу им, стоящим там, в неистовой мглистой кутерьме, под гордым флагом Родины на боевой рубке, рванулась с пирса ликующая, заглушающая все и вся мелодия «Варяга».
Анатолий видел много встреч кораблей. Эта была несравнима ни с какой.
Традиции, героическое прошлое флота… Сколько писали о них! И вот здесь, на обледенелом пирсе, когда медь, музыкально переосмыслив песню о горьком подвиге, пела о мужестве современников, каждый думал: вот так, наверное, обледенелые, страшные в солдатских ранах своих, возвращались из отчаянных походов «малютки» и «щуки». И также рвался на ветру флаг. И та же теплота светилась в глазах людей…
— Подать носовой!
С шорохом расступился ледяной припай, пропуская многотонную громаду…
«Тайм» в статье «Флот России — новый вызов на морях» считает Советский Военно-Морской Флот
«не только разносторонним и далеко действующим, но и одним из самых новейших и первоклассно оборудованных… В то время как 60 процентов американского флота состоит из кораблей в возрасте 25 лет и старше, советский — современен и выглядит с иголочки».
«Всякий раз, — горестно размышляет «специалист по русской морской мощи» капитан 1 ранга флота США Гарри Аллендорфер, — как вы заходите в иностранный порт и не можете сразу увидеть государственных флагов на мачтах стоящих там кораблей, выберите из них самые красивые, чистые и ухоженные. В девяти из десяти случаев вы не ошибетесь — это будут русские корабли».
Сергеев протянул вырезку члену Военного совета.
— Что же, — улыбнулся тот, — хоть признание это не от хорошей жизни, не согласиться с ним нельзя. Тем более что заставить «Тайм» быть объективным — для этого нужно по меньшей мере светопреставление.
4
Когда Сорокин открыл дверь, Витька, сопя, возился в прихожей с креплениями лыж.
— В сопки собрался? — Адмирал растирал закоченевшие даже в кожаных перчатках руки. — Оденься потеплее. Мороз — ужас. Градусов тридцать.
— На лыжах не холодно…
— Тебя поздравить можно.
— Да, папа… с сегодняшнего дня — каникулы. Последняя четверть осталась. А там — вольная птица.
— Ладно, вольная птица, давай обедать. — Он поцеловал вышедшую из кухни жену. — Покорми-ка нас, мать?
— Что же с вами делать! Не дать же вам умереть с голоду. Мойте руки…
— Приказано мыть руки, Витька! Слышишь?
— Слышу… Только у меня к тебе секретный разговор один.
— Случилось что?
— Нет. Но поговорить надо. Только после обеда… Один на один… Без матери.
— Ну что же. Один на один так один на один…
За обедом он украдкой разглядывал сына. Давно ли был пацан пацаном. А смотри — вытянулся, повзрослел. И уже — «серьезный разговор один на один». Сорокин улыбнулся.
— Ты чего? — Виктор исподлобья наблюдал за отцом.
— Ничего. Так. Вспомнилось разное… Ну что же, пойдем поговорим… У нас, мать, секретное совещание…
— Есть мне время ваши секреты слушать. Очень надо…
Они уселись в уставленном книгами и моделями лодок кабинете Сорокина, заговорщически подмигнув друг другу, плотно прикрыли дверь.
Витька помолчал, потом как выдавил из себя:
— Решил с тобой посоветоваться. Сегодня мы с ребятами думали, куда податься после школы. Как-никак осталось на размышление всего полгода. Нужно к этому готовиться. А потом — конкурсы в вузе возросли. А поступать абы поступать, сам знаешь, не хочется…
— А куда ты сам решил поступать? Ведь от этого многое зависит. Дело не в конкурсе. Даже если провалишься, можно год переждать, поработать. Потом сделать вторую попытку. В таком деле торопиться нельзя. Уцепишься за профессию, которую потом будешь ненавидеть, — всю жизнь себе искалечишь.
— Я твердо решил в военно-морское училище… Все-таки море — это романтика. Походы, корабли, неизвестные страны. «Где-то в дальнем, дальнем синем море бригантина поднимает паруса», — напел Витька. — Такое ни на что менять не хочется.
— Слушай. Вот в этом-то как раз и нужно серьезно разобраться. Какое «такое»? Бригантины, знаешь, только в песнях так романтичны. В жизни они другие. А потом, — отец улыбнулся, — помнишь, в другой песне: «Бригантины остались в стихах…» А жизнь — это не стихи.
— Пугаешь? Я не из пугливых.