Читать интересную книгу Обнаженная модель - Владимир Артыков

Позже, уже в Москве, я пришел к Владимиру Добровольскому. Его мастерская находилась в добротном одноэтажном доме из красного кирпича с большими окнами и высоким четырехметровым потолком, а сама мастерская имела не менее семидесяти пяти квадратных метров. Экспозиция коллекции, о которой он рассказывал, действительно поражала, она была развешена от пола до потолка в аккуратных застекленных рамочках, это были карикатуры, плакаты, рисунки известных мастеров этого жанра с автографами. Пораженный не столько коллекцией, сколь просторным уютным залом, я удивленно воскликнул:

— Ожидал увидеть жалкую лачугу бывшей ночлежки, так красочно описанную Горьким в пьесе «На дне», а попал в хоромы!

— Да, хоромы! — Не без гордости заметил хозяин, — здесь, по соседству, имеют такие же мастерские и другие художники. До революции — ночлежные дома, а ныне — храм искусства.

Мы рассмеялись. Я заметил:

— Володя, а что же тогда во МХАТе, в декорациях спектакля «На дне» показано полное убожество бытия, в жалкой покосившейся лачуге.

– Владимир Маяковский недаром говорил, что театр не отражающее зеркало, а увеличивающее стекло, — процитировал Добровольский.

— Да, уж, в данном случае сильно увеличивающее стекло.

Пока я осматривал его уникальную коллекцию «сатиры и юмора», Владимир поджарил яичницу с салом и мы выпили за нашу встречу. Договорились увидеться у него дома в ближайшее время. Встрече не суждено было состояться, вскоре Владимир Добровольский ушел из жизни. Наша скоротечная дружба как внезапно началась, также внезапно и оборвалась. Его дружеский шарж, подаренный им, сейчас каждый день смотрит со стен моей мастерской, напоминая о талантливом художнике и светлом человеке.

За два месяца напряженной работы в Дзинтари я написал картину «Мы — интернационалисты». Выставком отобрал ее и несколько работ других авторов для Всесоюзной выставки в Манеже. Коротко о сюжете картины. На первом плане изображены девушки, одетые в туркменские национальные платья с букетиками цветов в руках, которые встречают советских воинов, вернувшихся из Афганистана. На втором плане — танки, за ними стройные ряды батальонов солдат — на широком плацу. На трибуне — старшие офицеры и представители местной общественности. Красный флаг Родины трепещет на фоне бирюзового неба. Толпа жителей окрестных, приграничных с Афганистаном туркменских аулов, приветствует вернувшихся домой солдат.

Работая над полотном, я не испытывал радости от тех драматических событий, которые десять лет будоражили всю страну. Поэтому ликования в картине не получилось, но в ней присутствовала торжественная официальная атмосфера. Затянувшаяся военная кампания стоила тысячи молодых жизней, искалечила физически и морально целое поколение молодых ребят, которых потом так и называли — «афганцы».

Моя сюжетно-тематическая картина «Мы — интернационалисты» в какой-то степени была созвучна направлению «сурового стиля». Искусствовед Юрий Нехорошев в книге «Художники-шестидесятники», в рассказе, посвященном моему творчеству, относит большинство моих тематических картин к этому стилю. Об этом же пишет доктор искусствоведения, профессор Светлана Червонная.

Яркими представителями «сурового стиля», с которыми я соотношу свое творчество, являются такие мастера, как Зураб Церетели, Георгий Нисский, Таир Салахов, Гелий Коржев, Евсей Моисеенко, Андрей Мыльников,Виктор Попков, Павел Никонов, Борис Тальберг, Евгений Широков, о которых также пишет в этой книге Юрий Нехорошев. В работах этих художников меня, прежде всего, волновал драматизм судеб наших современников, и созвучное понимание монументальности сложных композиций. Работы этих художников вдохновляли меня.

В Манеж, на открытие выставки я не пошел из-за болезни Тамары, находившейся в больнице, и только несколькими днями позже художники Игорь Обросов и Олег Савостюк, встретив меня в Союзе художников на Гоголевском бульваре, поздравили с новой работой и сказали, что она хорошо вписалась в общую экспозицию, а Обросов добавил, шутя:

— Картина твоя нам понравилась, договор закрыли, с тебя причитается, беги за коньяком, обмоем.

Но мне было не до обмывания. Я вылетел в Ашхабад, где отец готовился к операции на глазах, он решил снять катаракту. Мама уговаривала его не ложиться на операцию, она, как медик, прекрасно понимала, что оперироваться в таком возрасте, под девяносто лет, очень опасно, не так страшна операция, как последствия от общего наркоза в столь преклонном возрасте. Моя сестра Соня, кандидат медицинских наук, также умоляла отца не удалять катаракту. Но, он был неумолим, так ему хотелось прозреть.

Опасения оказались не напрасными, после операции зрение не улучшилось, последствия наркоза окончательно подорвали его здоровье, общее состояние отца ухудшилось. Порой он впадал в бред, уносящий его в двадцатые годы. В бреду он проводил комсомольские собрания, призывал молодежь оказывать помощь голодающему красному Петрограду. Иногда ему становилось лучше, он нормально разговаривал, я постригал ему волосы и брил его. У папы в десять лет была ампутирована левая рука, и теперь, когда он почти ослеп, а единственная рука дрожала и не могла удержать бритвенный станок, он уже не мог самостоятельно бриться.

В метрике, выданной в первые годы советской власти, было указано, что он родился в 1902 году. В те годы записывали год рождение на глазок. И дата рождения отца была указана не точно. Это утверждал его сват, Берды Кербабаев, известный писатель, лауреат Сталинских премий, написавший роман «Решающий шаг», по которому был снят одноименный художественный фильм, отец родился на несколько лет раньше, чем было написано в метрике. Однажды, будучи у нас в гостях, писатель, обращаясь к моему отцу, рассказал:

— Нет, ты, Аннакули, родился не в 902 году, а раньше, я уже был мальчиком семи или восьми лет, когда старшие взяли меня с собой на праздник, устроенный в честь твоего рождения. Я с отцом выехал по железной дороге изТеджена, где тогда жила моя семья. Для меня это был подарок, проехать поездом — несбыточная мечта каждого мальчишки. Вид паровоз потряс меня на всю жизнь. В тот год была лютая зима. Теперь, когда я точно знаю, что очень холодная зима в Туркмении была в 1899 году, я уверен, что это и есть подлинный год твоего рождения.

Отец согласился с доводами Берды Мурадовича Кербабаева.

— Я тоже задумывался об этом, мне и раньше говорили наши старики, что праздник, в честь моего рождения был в очень холодную зиму.

Еще до революции, в ауле Киши, недалеко от Ашхабада жила семья Артыкова, у которого было четыре сына и одна дочь. В ауле Киши располагалась казачья часть русской армии. Там же был возведен православный храм Александра Невского и открыта школа-интернат для местных мальчиков, которая именовалась «Школа садоводства». Педагогический состав состоял из жен офицеров русской армии, подавляющее большинство из них принадлежало к дворянскому сословию. Преподавание шло на русском языке. Не трудно догадаться, что это учебное заведение готовило будущих чиновников из местного населения для дальнейшей работы в государственных колониальных учреждениях. Им выдавался аттестат об образовании и диплом техника-агронома. Это была дальновидная имперская политика царского правительства. Ученики «Школы садоводства» учились и жили в ней, находясь на полном обеспечении, и только на летние каникулы детей отпускали домой.

В эту школу и был определен восьмилетним мальчиком мой отец Аннакули Артыков.

В школе их не только учили, давая гимназическое образование с агрономическим уклоном, но и обучали верховой езде и джигитовке на ахалтекинских скакунах. Одним из главных предметов была агрономия. Школьников кормили, воспитывали и одевали в красивую униформу. На них были хромовые сапожки, темно-синие брюки с красными лампасами, белые шелковые косоворотки, подпоясанные кожаным ремешком и белые папахи из меха ангорской козы.

Эти дети, приезжая на каникулы в родные аулы, вызывали восхищение взрослых и зависть остальных детей. Они уже могли говорить по-русски, и остальные ребята, подражая им, сыпали русскими словечками, быстро схватывая слова и даже целые фразы. Школьники привозили с собой караваи ржаного черного хлеба, который как лакомство делили между детишками, которые никогда не видели такого вкусного черного хлеба, выпеченного в армейской пекарне. В Средней Азии рожь не растет, там выпекают только белый пшеничный чурек.

После третьего класса, будучи на каникулах дома, Аннакули, как и все дети помогал семье по хозяйству: обрезал ветки тутовника, которыми кормили прожорливых гусениц шелкопряда. Аул занимался тем, что поставлял на шелкомотальные фабрики коконы. Кроме выращивания гусениц шелкопряда, аул Киши славился своими садами абрикосовых деревьев и виноградниками. Этот аул так и называли «Сад — Киши». Он давно слился с Ашхабадом, но этот район до сих пор так и зовут «Сад — Киши».