Вознесенки, соединявшего старую часть города с новой, с нетерпением ждал возвращения друга. Ждал и, как никогда, нервничал, горячился. Связавшись с вновь прибывшим артбатальоном, который развернулся за его полком, он сам корректировал огонь и бранился с артиллеристами, считая их стрельбу малоинтенсивной.
Судьба завода давно уже беспокоила полк. К Чистогорову, как комиссару, беспрестанно обращались с тревожными вопросами. Но пока они были на Хортице, отрезанные от города, никто не знал, что делается на заводе. В полк просачивались лишь отрывочные противоречивые и неутешительные слухи. Поэтому, как только переправились на левый берег, Чистогоров сразу же послал двух бойцов на разведку. Одновременно он поручил им раздобыть в заводской больнице медикаменты. Кроме того, зная, как Марко Иванович всегда заботился о Надежде, и словно предчувствуя, что он в беде, особо наказал бойцам разузнать, жива ли она и где теперь находится.
Разведчики уходили из полка как раз в то время, когда на командирском баркасе произошла трагедия. Они не знали, удалось ли кому-нибудь спастись, и переживали гибель командира.
Надежда не сразу узнала, что произошло с дядей. Но по тому, как Морозов торопил с отправкой в полк медикаментов, а Жадан, волнуясь, посылал с бойцами на берег двух мастеров, Надя быстро поняла, что в полку произошло несчастье.
— Разрешите и мне идти, — обратилась она к Морозову.
— А зачем тебе? — возразил тот. — Не нужно, Надийка. Там и без нас обойдутся.
Но Надежда продолжала настаивать:
— Разрешите, Степан Лукьянович. Я должна пойти. Вы же сами знаете…
Морозову показалось, что ей уже все известно, и он вдруг охрипшим голосом произнес:
— Надеюсь, что ты и там будешь мужественной…
Возможно, посланцы из полка и задержались бы на заводе, но Надежда поторопила их. Дорогой она спешила, и даже в секторе обстрела ее силой заставляли пригибаться, ложиться и ползти канавками.
Напрасно ворчал Марко Иванович на своих бойцов, которые под разрывами шли кучно, обеими лодками. Увидев, что баркас командира разбит, они намеренно пошли так, лодка за лодкой, наперерез течению. И тут снова поразила всех отчаянная храбрость и ловкость обычно неповоротливого, медлительного Харитоновича. Своим острым глазом он первый заметил чью-то руку, в последний раз мелькнувшую в гребне волны. Трижды нырял он, сам получил ранение от осколка снаряда, однако успел вытащить на поверхность уже помертвевшего Марка Ивановича.
Когда Надежда добралась до полка, Марко Иванович с перевязанным плечом лежал в кирпичном подвале, где еще недавно было бомбоубежище. Полоска тусклого света самодельной карбидной лампы оттеняла на простыне давно не бритое и до неузнаваемости осунувшееся лицо. Медсестры около, него не было, сидел только Чистогоров, который, очевидно, намеренно удалил всех из подвала, чтобы побыть с другом без посторонних. Он склонился над ложем, громко и чудно́ всхлипывая.
Надежда еще никогда не видела, чтобы Чистогоров плакал, да еще так горестно и неудержимо. Перешагнув порог, она так и застыла у дверей. Хотя ей и сказали, что опасность для жизни миновала, однако, услышав всхлипывания Чистогорова, она снова вся похолодела.
А Чистогоров, шумно сморкаясь, корил друга:
— Медведь ты усатый… Чучело… Разве ж так можно?.. Я же говорил, давай я сам поведу подразделение…
Когда полк выводили из окружения, Чистогоров действительно настаивал, чтобы Марко Иванович переправлялся с главными частями, а прикрытие хотел взять на себя. И теперь, переволновавшись за него, бранил друга, зачем тот не пустил его.
— Эге ж, — простонал Марко Иванович, — герой какой! Будто тебя бы мина пощадила.
И, чуть повернувшись к Чистогорову, стал ласково, как ребенка, гладить по голове.
— Ну хватит! Ну чего раскис? Живой же, видишь?.
— Ой, дядюшка! — убедившись наконец, что он жив, вскричала с порога Надежда, которую они оба все еще не замечали. И теперь уже Чистогорову пришлось успокаивать и дядю и племянницу.
Вскоре Чистогорова позвали на КП, и Надежда одна осталась подле раненого. Да ей и хотелось побыть сейчас с дядей без посторонних. Она долго глядела на него, нежно поглаживая оголенную до локтя мохнатую руку. Только что пережитое ощущение потери с новой силой возродило боль от утраты Василя и от загадочной гибели отца. Все это слилось в одно, тяжелым камнем сдавило горло, и она еле удерживалась, чтобы не разрыдаться.
— А ты поплачь, дочка, — посоветовал Марко Иванович, понимая ее переживания. — Поплачь. Оно и станет полегче.
И, помолчав, тяжело вздохнул:
— Дорого, дочка, стоит нашему роду матушка наша. Ох, как дорого…
Надежда напряглась в тревожном ожидании: вот так, «матушкой», как слышала она из рассказов, называл ее отец Советскую власть. Почему это дядя вспомнил? А он сразу же замолк и закрыл глаза, как будто ему больно стало смотреть на племянницу. И по тому, как дернулись его обгоревшие взлохмаченные усы, и по тому, как из-под пожелтевших век стали неудержимо пробиваться на ресницы слезы, она поняла, что он думает об отце.
И снова вспомнился его немой тост на вечеринке, и опять кольнуло в сердце страшное обвинение отца в предательстве, брошенное Стороженко, которое почему-то сразу тогда и погасло; и погасил его опять-таки дядя, примчавшийся под ливнем в партком. Но что именно произошло в парткоме, об этом он ей так и не сказал.
— Дядюшка, — встрепенулась Надежда и наклонилась к нему, забыв в эту минуту, что его нельзя тревожить. — Скажите мне, дядюшка…
Но Марко Иванович перебил ее:
— Слушай, дочка…
Он выпростал здоровую руку, обнял Надежду и легонько прижал ее к себе. Давно уже должен был он рассказать ей об отце. Ведь брат сам перед смертью просил непременно обо всем ей рассказать, когда она подрастет. Но раньше как-то все думал: мала еще, не поймет. Зная ее впечатлительную натуру, побаивался, как бы она не истолковала происшедшего неверно. Ждал, пока возмужает, откладывал до окончания института. Однако на вечеринке не хотелось при посторонних обнажать душу, а на следующий день война все повернула по-своему. Может, и сейчас, как и прежде, отделался бы отговорками, но то, что случилось этой ночью, когда он почувствовал свой конец, испугало его. Неужели он так и погибнет, а для нее по-прежнему останется все неизвестным. А потом найдутся какие-нибудь стороженки, которые в этом увидят зацепку, чтобы не только запятнать имя ее отца, но и ей жизнь искалечить. Ведь именно это предвидел брат, именно это беспокоило его более всего в те грозные часы перед смертью.
А то были очень грозные времена. Может, еще более грозные, чем нынче. На молодую, только что рожденную республику со всех сторон накинулись хищники, и уже на шее у нее туго затягивалась петля. Сапоги солдат четырнадцати держав топтали