— У меня тоже хорошая новость, — ответила Вера и, не желая, чтобы поняла прислуга, перешла на французский. — Je suis enceinte.[483]
Напрасно скрытничала, потому что Владимир, просияв и выронив газету, обнял ее и громко, так, что было слышно и в соседней квартире, сказал:
— Вот это новость так новость! Наконец-то! Завтра же велю поклеить в маленькой комнате новые обои, а в воскресенье мы с тобой поедем к Мюллеру заказывать детскую мебель!
Кто б после этого не догадался? Разве что чурбан какой-нибудь. А горничная с кухаркой были сметливы.
— Не надо ни обоев, ни мебели! — осадила мужа Вера. — Рано еще. Всему свое время. У нас впереди еще семь с лишним месяцев.
Вечер прошел замечательно. Сначала гадали, кто родится (Владимир не признавался, но по глазам было видно, что ему хочется мальчика), потом заново перебирали имена, потом, когда Вера рассказала про профессора Побежанского, стали представлять, каким будет 1950 год. Вера поддела Владимира, сказав, что к тому времени, под влиянием прогресса, человечество изживет в себе все пороки и преступность сойдет на нет, так что адвокатам будет нечем заняться. Владимир рассмеялся и сказал, что переквалифицируется в нотариусы.
— Нотариусы будут нужны всегда. Насколько бы в будущем ни облагородилось человечество, без удостоверения сделок, составления завещаний и опротестования векселей оно обойтись не сможет. А представляешь, как изменятся к середине века автомобили? Не удивлюсь, если они станут ездить быстрее аэропланов!
«Мне будет пятьдесят семь лет, — думала Вера. — Интересно, чем я буду тогда заниматься? Немысскому проще, у него, небось, вся карьера по ступенькам расписана. В таком-то году станет полковником, в таком-то — генералом, в таком-то выйдет в отставку. Могут быть незначительные отклонения, но в целом все так и будет. Это, наверное, хорошо и удобно, когда можно расписать свою жизнь наперед, но полная неизвестность гораздо интереснее».
Скажи кто Вере в тот момент, что ротмистр Немысский, заброшенный революционными вихрями сначала во Владивосток, а потом и вовсе в Японию, дослужится в японской контрразведке до звания «тайса», соответствующего нашему полковнику, и что звать его будут Намасэ-сан, так она бы рассмеялась и сказала, что любая фантазия должна иметь границы. Хоть какие-то, но должна. Иначе предсказания с предположениями превращаются в сказку. Русский ротмистр в японской контрразведке — это такая же нелепица, как русский граф, бегающий с подносом в парижском ресторане. Tout à fait ridicule et absurde.[484]
7
«Полицией Басманной части пресечена деятельность т. н. «Московского Салона свободных художников», пропагандировавшего «искусство» самого низкого пошиба. Особенное возмущение публики вызывала безнравственная в своей откровенности картина художницы Фишер-Уманской «Наяда, совокупляющаяся с сатиром». Все, кто видел это, с позволения сказать, «произведение искусства», отмечали бросающееся в глаза сходство сатира с одним из известных отечественных художников».
Ежедневная газета «Русское слово», 15 января 1913 года
Перед вторым визитом в киноателье Вера волновалась больше, чем перед первым. С чего начать? Снова идти к Ханжонкову? Или же явиться в большой павильон и понаблюдать за съемками какой-нибудь картины, сказав, что действует с ведома Александра Алексеевича. Начать знакомство с киноателье хотелось непременно с большого павильона, потому что то, как снимаются картины, интересовало Веру больше всего, пожалуй, даже больше поисков Ботаника. Но после продолжительных размышлений Вера изменила свой план и решила для начала познакомиться с гримером и костюмером. Обе они по роду деятельности связаны с тем, что весьма занимает женщин, поэтому интерес к ним будет выглядеть естественным. «Ах, ах, неужели это вы сшили то чудное платье, в котором Анчарова играла в «Крике жизни»? Ах, неужели! Да вы волшебница! Настоящая волшебница!» Или же: «Неужели это вы гримировали Анчарову в «Капризе женщины»? Вы просто чудо! Вы создали Образ! Я как только ее увидела, так сразу же поняла все — и характер, и трагическую судьбу героини». Доброе слово и кошке приятно, а человеку и подавно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
С костюмером Галиной Мироновной, высокой сухопарой жердью с морщинистым лицом, напоминающим печеное яблоко, побеседовать не удалось, потому что та была занята делом — окутывала материей и утыкала булавками какую-то актрису. Вера отметила про себя уровень портновского мастерства Галины Мироновны — та, судя по всему, шила без выкроек, «вживую». Отвлекать человека от дела нельзя, да и смысла нет — все равно разговора не получится, поэтому Вера сделала вид, что ошиблась дверью, и прошла во владения гримера Амалии Густавовны, находившиеся в дальнем конце полуподвального этажа, противоположном тому месту, где был убит Корниеловский. По дороге в голову пришла дикая мысль относительно того, что если бы Ханжонкову во время обхода своих владений вздумалось показать Вере ретирадное (глупость какая!), то, возможно, они бы смогли застать там убийцу. Ведь несчастный Корниеловский был убит незадолго до обнаружения его бездыханного тела, которое, как слышала Вера, даже остыть не успело. Дурацкие мысли лезли в голову от волнения, такое с Верой случалось часто.
Амалия Густавовна благодушествовала — пила кофе с ликером и, картинно держа в руке длинный янтарный мундштук, курила ароматную пахитоску[485]. Ее манера пить кофе была своеобразной — рюмка с ликером стояла рядом с чашкой, в которой дымился кофе. Амалия Густавовна чередовала глоток из чашки с глотком из рюмки и затяжкой. По выражению ее лица, по удобному полукреслу, в котором она сидела, по тому, как вкусно пускала она кольца дыма, сразу же становилось ясно, что Амалия Густавовна ценит радости жизни и умеет ими наслаждаться. Ее комната была разделена на две части красной бархатной портьерой. Вера решила, что за портьерой, должно быть, хранятся краски, кисти, мази, парики, накладные усы с бородами и прочие гримерские атрибуты.
Знакомство (Ханжонков Веру ни с кем из сотрудников, кроме Бачманова и Сиверского, не знакомил, только показывал помещения студии) произошло легко. Верино восхищение Амалия Густавовна приняла со снисходительностью человека, для которого признание окружающих давно стало привычным. Улыбнулась, предложила стул, налила из серебряного кофейника кофе, капнула туда ликера из пузатого хрустального графинчика, пододвинула раскрытую коробку с пахитосками, от которых Вера отказалась.
— Я люблю табачный дым, — соврала она, — но сама пока не приучилась.
— Успеете еще! — хмыкнула Амалия Густавовна, погасив докуренную пахитоску в блюдце, служившем ей пепельницей. — Какие ваши годы!
Голос у нее был низкий, басовитый, почти мужской.
На стене слева висел фотографический портрет пожилого бородатого мужчины. Тот сидел в кресле, подперев левую щеку рукой. Вера подумала, что это, должно быть, отец или дед Амалии Густавовны. Скорее всего, все же отец, для деда фотография слишком современная, не дагерротип.[486]
— Нобель, — пояснила Амалия Густавовна. — Великий шведский ученый, изобретатель динамита. Я же, да будет вам известно, шведка, хотя меня чаще принимают за немку. Наш род в России начался с Юлиуса Нордштрема, удостоившегося внимания царя Петра во время Полтавской битвы. Юлиус служил прапорщиком в lifgardet till fot, то есть в лейб-гвардейском пешем полку. Он лежал раненым и громко стонал, когда Петр со свитой обходил поле боя. «Вот лежит храбрый воин, который ранен в плечо, а не в задницу!» — сказал царь о моем предке и велел лекарям приложить все усилия к тому, чтобы Юлиус выздоровел. Юлиус был так тронут благородством русского царя, что по выздоровлении не пожелал возвращаться на родину и остался в России.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})