Вера кивнула.
— Подлый тип, для которого не было ничего святого, — продолжал Аркадин-Чарский. — Любаша думала, что у него к ней чувство, а на самом деле… кхм… на самом деле… э-э…
— На самом деле никакого чувства не было, — пришла на выручку Вера.
— Вот именно — не было! И быть не могло, потому что у таких, как Корниеловский, чувств не бывает. Никаких, в том числе и сострадания. Он не просто бросил Любашу. Он надсмеялся над ней, слухи порочащие распространял. Не возьмусь повторить, что он о ней рассказывал, скажу только, что слыша это, краснел даже Заржицкий.
«Заржицкий, — добросовестно запомнила Вера. — Человек, которого трудно вогнать в краску».
— Любаша не выдержала и ушла от нас. Хотела вернуться к Коршу[472], но он ее не взял. Все знают, сколь злопамятен Федор Адамович. Он не прощает ни измен, ни своевольства, а Любаша, когда уходила от него, имела дерзость повысить голос и топнуть ножкой. В итоге Любаше нигде в Москве не нашлось места и она уехала в Саратов. Или в Самару? Не помню точно, но помню, что куда-то на Волгу. Уже больше года, как о ней ничего не слыхать.
— Больше года? — переспросила Вера. — Вы не находите, что это большой срок для мести? Можно остыть.
— Ну, Чардынин же не идиот, — усмехнулся собеседник. — Придуши он Корниеловского сразу же после того, как тот закрутил амуры с Любашей, полиция арестовала бы его сразу. Умные люди не действуют столь прямолинейно. Кроме того, покойник постоянно подливал масла в огонь, то есть досаждал всячески Чардынину. То какую-нибудь колкость прилюдно скажет, то выгодную постановку отберет. У него знаете какой метод был? Явится к Александру Алексеевичу, поинтересуется сметой картины, которую должен снимать другой режиссер, и возьмется снять за меньшую сумму. Наполовину мог снизить, ну а уж на треть, так это непременно. Разумеется, Александр Алексеевич, как деловой человек, соглашался и отдавал картину Корниеловскому. У него даже поговорка на этот счет есть: «Ничего личного, всего лишь интересы дела».
— А как можно снять картину за меньшую сумму? — спросила Вера. — Будет же плохо, ведь дешевое хорошим не бывает? Или я ошибаюсь?
— Если возьмутся Чардынин или хотя бы Гончаров, то так и будет! — сверкнул глазами Аркадин-Чарский. — Но Корниеловский, надо отдать ему должное, умел сделать и дешево, и хорошо. Он никогда не заказывал новых декораций, обходился готовыми, проявляя при этом необыкновенную изобретательность. Дай ему боярские хоромы, он походит вокруг, губами своими толстыми почмокает и начнет отдавать распоряжения. Глядишь, через полчаса это уже не хоромы, а лачуга бедняка или мавританская комната. С костюмами та же самая история. Ничего нового не шилось и не покупалось. Галина Мироновна шипела, пыхтела, но покорно рылась в своих запасах до тех пор, пока не находила все, что было нужно. Натурные съемки Корниеловский заменял павильонными, при этом умел снять так, что впечатление нисколько не ухудшалось. И еще одним его козырем было отсутствие брака, то есть повторных съемок. Пленку зря не тратил. Семь раз отмерит, семь раз прорепетирует сцену, а потом уже снимает. Уникальный, конечно, был человек. Взглянет на сценарий — и вся картина у него в голове уже готова, осталось только в жизнь воплотить…
Аркадин-Чарский вдруг хлопнул себя по лбу, вытащил из кармана часы (золотые, «толстые», с репетиром)[473], щелкнул крышкой и сказал:
— Простите меня, Вера Владимировна, совсем из головы вылетело, что я сегодня приглашен на деловой ланч.
Вера оценила все — и английское слово «ланч», и тон, которым оно было произнесено, и то, что Петр Петрович выждал несколько секунд, прежде чем убрать свои дорогие часы обратно в нижний жилетный кармашек — давал Вере возможность как следует рассмотреть их и восхититься. На нее явно хотели произвести впечатление. Что ж — надо подыграть. Вера благосклонно улыбнулась, поблагодарила за интересный рассказ и не спешила отдергивать руку, к которой Аркадин-Чарский припал секунд на шесть. Оставшись одна, она прошлась взад-вперед по павильону, притворяясь, что ищет что-то на полу, а на самом деле внимательно прислушивалась к тому, что говорилось вокруг. Дважды услышала фамилию Варягиной, услышала, что Ханжонков на самом деле терпеть не мог Корниеловского, хоть и скрывал это, наслушалась в подробностях (правдивых или вымышленных?), в какой именно позе лежал труп, но все это был песок, среди которого попалась всего одна крупица золота.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Не далее как в пятницу Валентин хвастал, что скоро получит много денег благодаря своей наблюдательности. Уж не шантажировал ли он кого?
Вера остановилась, раскрыла сумочку, делая вид, что роется в ней, и при помощи зеркальца хорошенько разглядела того, кто это сказал. Красавчик брюнет в офицерском мундире старого образца, с эполетами. Нос с характерной, запоминающейся горбинкой, узнать будет легко, вот только не грим ли это? Пришлось рыться в сумочке до тех пор, пока один из собеседников брюнета не назвал его по имени. «Антуан», — запомнила Вера и покинула павильон, потому что в нем появился Сиверский, который начал переходить от группы к группе и напоминать о работе. Веру он, кажется, не заметил, а даже если бы и заметил, то услышал бы легенду о пропавшей сережке.
В коридоре полуподвального этажа вместо унылого малого стоял бравый городовой, издалека доносились сердитые мужские голоса.
— Да он не то чтобы окоченеть, он остыть не успел… — услышала Вера.
Городовой строго посмотрел на Веру и недовольно, по-тараканьи, пошевелил своими роскошными усами, могущими сделать честь любому генералу. Вера решила, что хватит с нее впечатлений для первого дня, и ушла, не простившись с Ханжонковым. Вряд ли ему сейчас до нее, других забот хватает. Гардеробщику, подавшему ей пальто, Вера дала целый двугривенный, отчего тот удовлетворенно крякнул и при помощи щетки совершил ритуал смахивания невидимых пылинок. От гардеробщика сильно и неприятно разило табаком, не пахло душистым, а именно разило чем-то попроще, но Вера предпочла не обращать внимания на такие мелочи. Поморщишься — и обидишь человека, а гардеробщики — весьма полезные люди. Они не только знают всех сотрудников и большинство посетителей, они еще и знают время их прихода и ухода. По Вериному мнению, расположением гардеробщика непременно следовало заручиться. Закончив смахивать пылинки, гардеробщик, не надев верхней одежды, вперед Веры выскочил на улицу (в крещенские-то морозы!) и свистнул извозчику. Знакомство можно было считать состоявшимся.
Стоило только саням свернуть с Житной на Большую Ордынку, как Вера раздумала ехать домой. Велев извозчику остановиться возле недавно открывшегося кинотеатра под звучным названием «Пикадилли», она проворно откинула полость, выскочила из саней, расплатилась (ванька[474] был крайне рад получить оговоренную при посадке плату меньше, чем за половину пути) и вошла в просторный вестибюль с колоннами. До начала сеанса оставалось три минуты. Вера купила билет в четвертый ряд, попросив миловидную кассиршу с пикантной родинкой над верхней губой дать ей место подальше от тапера. Ей хотелось не смотреть картины, а подумать кое о чем в располагающей «киношной» обстановке. Для размышлений лучше всего подходил последний ряд, но там, на самых дешевых местах, собиралась наиболее простецкая публика с присущими ей манерами и запахами[475].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Надо же случиться такому совпадению — после пятиминутной хроники, рассказывавшей о прошлогоднем пребывании императорской четы в Ялте, начался показ картины, снятой убитым Корниеловским. Увидев его фамилию в титрах, Вера легонько ущипнула себя за руку, проверяя, не мерещится ли ей. Оказалось, что не мерещится. Решив, что совпадение не случайно, Вера отставила на время размышления и начала внимательно смотреть романтическую картину под названием «Любовь до гроба, или Жизнь за любовь». Роль роковой соблазнительницы играла Анчарова, остальные актеры были Вере не знакомы. Впрочем, нет, один раз мелькнул на экране горбоносый Антуан, сыгравший почтальона, который доставил обманутой девушке роковое письмо.