Читать интересную книгу Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

Над отношением Кавелина к опричнине полезно задуматься, хотя и согласиться с ним в полной мере нельзя. Но надо постараться понять, что он любое действие и характер персонажа рассматривал в тесной — коррелятивной — связи с эпохой. При оценке исторического фигуранта учитывалось все разнообразие многослойного времени, в том числе и существовавшие морально-нравственные критерии, этические категории, национальные и геополитические особенности, а не только вполне объяснимые и упрощенные экономические мотивации и стремление овладеть властными рычагами.

Для Кавелина-историка царь Иоанн и шеф опричнины Малюта Скуратов были людьми русского средневековья. И этим сказано многое, если не все. Иной подход совершенно непродуктивен и бесплоден.

X

Ярким примером подобной бесплодности на современном этапе являются отдельные фрагменты книги профессора Гарвардского университета Александра Янова «Тень грозного царя», в которых автор пытается с помощью дней давно минувших объяснить происходившее в годы сталинского террора. Но история не ящик Пандоры. Выпуская из него все мыслимые и немыслимые бедствия, создавая с их участием зловещий бестиальный хоровод, называя Алексея Даниловича Басманова Ежовым, а Малюту Скуратова — Берией, профессор Александр Янов превращает историю в незамысловатый — однолинейный — роман ужасов, забывая ту мысль, что история России как раз и начинается там, где обрывается или — если хотите — заканчивается роман. История России чем-то напоминает роман, как и история Франции, но это не роман.

История прерывна, цепь ее событий откровенно алогична, непоследовательна и зависима от обстоятельств, складывающихся непредсказуемо, и от прихоти отдельных личностей, нередко ничтожных. Властители всегда пытались, оглядываясь назад с эгоистической целью, искать в ней опорные и выгодные для себя точки, искажая и ее и свое время. Непрерывность существования народа еще не дает оснований утверждать непрерывность, связанность и развитие по восходящей происшедших процессов. Эпоха Сталина ничем не напоминала эпоху Иоанна IV и оказалась несравнимо более чудовищной и кровавой, чем любые периоды, пережитые Россией.

Какой же из Алексея Басманова Ежов? Отважный воин и одаренный воевода, стоявший у истоков опричнины, ни деяниями своими, ни характером личности, ни подробностями отношений с кремлевским властелином не похож на трусливого и лживого партаппаратчика Ежова, провинциального Фуше, бездарного и ленивого, всю жизнь занимавшегося идеологическими интригами, доносами и составлением по указке вождя расстрельных списков. Вдобавок этот карлик никогда не входил в ближайшее окружение Сталина.

Нет, Николай Иванович иная натура, чем Алексей Данилович, долгие годы друживший с царем. И даже метафорическое сравнение и употребление фамилий с переносным — всегда приблизительным — смыслом заводит нас в тупик и делает историю плоской, знаковой, одномерной, глуповатой, неинтересной и вполне предсказуемой, перечеркивая саму идею ее бурного, противоречивого, мятежного и животворного развития, несмотря на льющиеся потоки крови.

То же стоит заметить и о сравнении Малюты Скуратова с Берией. Совершенно невозможно вообразить оплывшего и поблескивающего гиммлеровским пенсне Лаврентия Павловича штурмующим какую-либо твердыню с автоматом в руках и гибнущим при выполнении воинского долга. А ведь этот герой следственных изоляторов и тюрподвалов, которые, впрочем, он посещал крайне редко, имел звание маршала и мог бы, подобно другим высшим воинским чинам, попадать в критические ситуации, стоящие жизни.

Но нет! Куда там! Берия не покидал Лубянского холма и оказывался в сложных ситуациях совсем иного рода.

XI

Сталин был хитрее и продуктивнее профессора Янова, что касалось истории, когда, опираясь на факты, утверждал, правда преувеличивая, что Малюта Скуратов являлся выдающимся военачальником и погиб в бою при взятии одной из ливонских крепостей. Именно Сталин настаивал на стройности и логичности исторических процессов, на поступательном развитии гражданского человеческого общества, закономерной смене его фаз и прочих марксистских бреднях, пользовавшихся успехом в прошлом веке и не имеющих и малейшего отношения к реальной жизни. Все это и позволяло вождю народов создавать порочные идеологические схемы, с помощью которых, однако, невозможно было объяснить, почему Лев Николаевич Толстой отказался от мысли писать роман о декабристах — этих мучениках прогрессивного экстремизма.

Как ни удивительно, концепции Сталина и профессора Янова в чем-то близки. Они разнятся главным образом арифметическим знаком. Концепция же Николая Михайловича Карамзина совершенно не устраивает профессора из Гарварда. По старой зловещей привычке советского лектора он смеет ее назвать лукавой и приводит в свою пользу апокрифическую эпиграмму Пушкина, автограф которой никогда не был обнаружен. Текст, оскорбляющий Карамзина — помните? — тот самый, насчет «необходимости самовластья» и «прелести кнута», — извлекли из рукописных пушкинских сборников, что наводит, и не только меня, на грустные размышления. Профессор советской поры Борис Томашевский потратил немало чернил, чтобы доказать, что эта эпиграмма принадлежит великому поэту, хотя тот признавался сам в письме к князю П. А. Вяземскому в авторстве абсолютно другой эпиграммы и к тому же — единственной.

И Николай Михайлович Карамзин, и Константин Дмитриевич Кавелин в книге «Тень грозного царя» получают абсолютно обветшалую советскую и примитивную трактовку из банального школьного учебника. Сергея Михайловича Соловьева профессор Янов так не унижает, как унижает Николая Михайловича Карамзина, — это и в эмиграции небезопасно и чревато подрывом собственного реноме. Вообще советские ученые в годы, предшествующие смерти Сталина, с очевидным пренебрежением относились к Карамзину. Так, например, кандидатская диссертация молодого талантливого ученого Юрия Михайловича Лотмана в 1951 году носила название «Александр Николаевич Радищев в борьбе с общественно-политическими воззрениями и дворянской эстетикой Карамзина». Имени и отчества Карамзина автор не указывает. И действительно, к чему они? Легко себе представить концепцию, которая положена в основу этой диссертации.

Книга А. Янова в очередной раз подтверждает бесплодность исторических аллюзий, исторического параллелизма, идентификации мотивации и попыток превратить живой, непредсказуемый и противоречивый процесс, похожий на детские бессмысленные каракули, в логически выстроенную линию или восходящую вверх спираль, обладающие началом и концом, в то время как история есть замкнутый и постоянно расширяющийся круг, состоящий из точек или, если угодно, элементов, ничем по сути своей друг друга не напоминающих. Похожесть этих точек-элементов кажущаяся, чисто поверхностная, констатирующая, но не затрагивающая глубины явления.

Часть вторая

Зачинщики раздора

Убегая от дыма, безумно попадаешь в огонь

I

Малюта переоборудовал застенок. С помощью каменщиков и плотников он значительно расширил пространство подклети под Тайницкой башней, перегородив его так, чтобы легко было уединиться и переменить стрелецкую одежду. Жаль даром тратить серебряной нитью шитый кафтан, а в застенке ткань прямо горела, пропитываясь тошнотворными запахами, и, случалось, пачкалась не только кровью, но и нечистотами. С некоторых пор Малюта стыдился в подобном виде являться домой. Кафтан он не переодевал, когда ждал государя. А Иоанн все чаще и чаще наведывался сюда. Нравилось беседовать с Малютой. И Малюте нравилось беседовать с повелителем. Оба чувствовали, что отношения постепенно переходят какую-то грань. Однако Малюта опасался сокращать расстояние между рабом и хозяином. Особенно он начал подчеркивать разницу после одного происшествия. На пиру князь Курбский — Малюта упустил, по какому поводу — отрывисто бросил товарищу юношеских игр:

— Не рабы мы твои, государь пресветлый, и не холопы, и не дворня подлая, а слуги верные, при надобности отдать за тебя живота не жалеющие, но и пустого позора сносить не желающие.

И тут заметил Малюта, какой взор искоса кинул Иоанн на князя из-под изогнутой — тонкой и грозной — брови. Была в том взгляде звериная злоба. Вот какому зверю та злоба принадлежала, Малюта сообразить не мог. А на прошлом пиру Иоанн обнимал князя Андрея за плечи, повторяя:

— Ты мне больше, чем брат. Что мне брат скудоумный?! Что другой брат — дальний, обвитый матерью-змеей. Так и ждут укусить! А ты мне больше, чем брат. Ты друг мой!

Близ царя — близ смерти. Сколько раз твердить этот афоризм? Но не втемяшивался он в головы людям. Когда повезло с царем дружбу водить, то осмотрительность и осторожность здесь не помешают. Не должен, однако, царь тяготиться тобой. Привольно ему должно быть в твоем обществе и удобно. Нехорошо, если он меняется в лице при внезапном твоем появлении, как менялся в лице Иоанн, когда в покои входил поп Сильвестр, один или вместе с Алешкой Адашевым. В последнее время Малюта обратил внимание, что государь сердится на советников, недоволен ими. Не угадывают государевых желаний и все поперек норовят. Малюта из долгих наблюдений правильные уроки извлекал. Он с Иоанном держался ровно, но хитро. Как при посторонних, так и с очей на очи. Царь не удивлялся и принимал как должное. Значит, Малюта правильный выбор сделал. Самая большая близость между Иоанном и Малютой возникала в застенке. Здесь они достигали наивысшего взаимопонимания. И ничего этой сердечной близости не мешало.