Читать интересную книгу Последний бой Лаврентия Берии - Елена Прудникова

Эти двое схлестнулись всерьез, и вслед за ними все военные теоретики разделились на два лагеря. Спорили отчаянно, тем более что оба «главнокомандующих» отличались на редкость скверным характером и в выражениях не стеснялись, а вслед за ними не стеснялись ни в методах, ни в выражениях и их сторонники. А когда в 1930 году ОГПУ занялось военными,[66] в ход пошли не только аргументы, но и доносы. И точно так же сводили счеты в тридцать седьмом.

Это комдив понял на собственной шкуре, поскольку он-то как раз принадлежал к сторонникам Свечина, и в его деле «пораженческие настроения» раскручивались в полном объеме. Кроме имен, Берия дал ему и свои соображения по поводу виновности и невиновности каждого из арестованных, и еще тогда Громов заметил, что среди заговорщиков было больше «кавалеристов», а среди невинно пострадавших – «оборонщиков». Причем больше не на проценты, а в разы. Похоже, Берия был прав, и Ежов громил не просто военных, а наносил удар по определенному теоретическому направлению.

Но тогда, в тридцать восьмом, Громов никаких выводов не сделал. Освободившись, он не стал возвращаться в академию – стыдно было видеть сослуживцев, – а попросился в округ, и войсковые будни напрочь заслонили размышления о высокой стратегии.

К этой теме он вернулся в сорок третьем, когда после фронта и госпиталя снова пришел в академию. Тогда-то, наверстывая пропущенное, он узнал, что в результате «тридцать седьмого года» советская военная наука была фактически разгромлена, а среди оставшихся соотношение «кавалеристов» и «оборонщиков» резко изменилось в пользу первых.

– Энергия «кавалеристов» вкупе со страхом перед НКВД и вылились в знаменитую концепцию войны «малой кровью на чужой территории». Вы «Первый удар»[67] читали?

– Еще в школе, – кивнул Павел. – Как я потом в сорок первом крыл этого писателя, вы бы слышали!

– И зря крыл, – улыбнулся Громов. – Для поднятия боевого духа армии и народа книжка эта имела огромное значение. На самом-то деле страна готовилась совсем к другой войне. Даже Тухачевский, и тот – теоретические концепции были для него скорее поэзией, чем руководством к действию, а в повседневной работе он являлся самым заядлым «оборонщиком». «Первый удар» был книгой для лейтенантов, а среди высшего командного состава, я вас уверяю, уже в конце 30-х годов ни о каком «советском блицкриге» речи не было – армия готовилась к долгой и тяжелой войне. Я это увидел сразу же, как попал в округ. Но работа Ежова не пропала даром: в Красной армии непростительно мало внимания уделялось вопросам обороны, а особенно отступления. Командующие боялись прослыть пораженцами. На учениях и маневрах задачи им ставили исключительно наступательные. В сорок первом это сказалось…

Громов замолчал, затянулся и внимательно посмотрел на Павла.

– А как же то, что говорил вам Берия? – спросил майор. – О методах оставшихся в армии врагов, о планах подставить Красную армию под разгром? Вы сделали какие-нибудь выводы?

– Видите ли, – покачал головой Громов, – в том-то все и дело, что это крайне трудно. При той организации армии, которая имело место перед войной, концепция «ответного удара» обрекала нас на поражение. Немцам было выгодно, чтобы Красная армия исповедовала стратегию «сокрушения» – готовясь к блицкригу, мы не могли бы сделать им лучшего подарка. Летом сорок первого наши «могучие удары» разбивались о вермахт, как волны о скалу – немцы явно готовились заранее к их отражению. И кое-какие особенности расположения войск перед войной вызывали сильные подозрения, что армия готовилась реализовать не подлинную, а ту самую, пропагандистскую доктрину «могучего удара». Но я до сих пор не могу толком разобраться, было ли это на самом деле так, а если да, то что это: ошибка или измена? В конце концов, наша армия настолько превосходила немецкую, что, питая определенные иллюзии, можно было попытаться перенести войну на их территорию.

– Превосходила? – Павел поперхнулся дымом и закашлялся.

– У нас было более чем двухкратное превосходство по танкам и такое же по авиации. Могло бы быть и десятикратное: разве дело в количестве? Танк – это кусок железа. Немецкие танкисты и летчики прошли пол-Европы, а наши сплошь и рядом имели два-три часа практики. У них была разработанная до мелочей и обкатанная на войне тактика боя, уровень которой явился для нас полнейшей неожиданностью. Наконец, самое главное для современной войны – строжайший порядок и организованность, а в Красной армии не было даже элементарной дисциплины!

– Ну уж, простите! – повернулся к нему Павел. – Я сам воевал…

– С какого времени? – оборвал его Громов.

– С февраля сорок второго…

– Тогда это была уже совсем другая армия, – Громов плеснул коньяку в чай и тоже закурил. – На собственной шкуре усвоившая, что такое приказ. А в июне… Вот вам пример такой, что ярче некуда. За несколько дней до войны, 18 июня, Генштаб разослал в округа совершенно недвусмысленные директивы, из которых следовало, что война вот-вот начнется. И, невзирая на это, в Западном военном округе, в Белоруссии, 21 июня летчиков отправили в увольнение, самолеты стояли на аэродромах без маскировки, без горючего, без боезапаса, танки тоже не были снаряжены подобающим образом, а войска, которые еще 18 июня приказано было рассредоточить, мирно спали в казармах. Командующий округом потом объяснял, что директиву Генерального штаба о приведении войск в полную боевую готовность «понял по-своему» и решил выполнить только после немецкого удара, а исполнение тех приказов, которые все же соизволил отдать, он, видите ли, «не проверил». Вот так у нас было с дисциплиной: добрая половина командиров понимала приказы вышестоящих органов по-своему, а судьбой собственных не интересовалась. Стоит ли удивляться, что на пятый день войны немцы взяли Минск? Командующего потом расстреляли за трусость и разгильдяйство, но…

Павел расстегнул ставший вдруг тесным ворот кителя. Громов внимательно посмотрел на него, плеснул коньяка в бокал.

– Ну-ка, выпейте… Что с вами? Вы же сами сказали, что воюете с сорок второго…

– Я в армии с сорок второго, – сквозь зубы проговорил Павел. – А войну начал как раз в Минске, в подпольной группе НКВД. Я еще спросил тогда: почему нас оставляют здесь, неужели немцы могут взять Минск? А наш начальник серьезно так ответил: конечно, не могут, но надо надеяться на лучшее, а готовиться к худшему. А на пятый день… – он махнул рукой, одним глотком выпил свой бокал. – Все помню! Я не верю, что бывает такое разгильдяйство, товарищ Громов. Как хотите, не верю!

– По правде сказать, я тоже. Не думаю, что в это верил и трибунал – но в приговоре речи об измене не было. Хотя, с другой стороны, чего нам не хватало летом сорок первого – так это криков о генеральской измене… – он махнул рукой и замолчал.

– Ну и кто конкретно отвечал за расположение войск на границе? – спустя минуту, успокоившись, поинтересовался Павел.

Громов посмотрел на него очень внимательно и промолчал.

– Это не секретная информация, я легко ее получу. Вы могли бы сэкономить мне время.

– Хорошо, – кивнул генерал-лейтенант. – За расположение войск в начале войны отвечали нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генштаба генерал армии Жуков. Предваряю ваш вопрос: тот самый Жуков, который потом стал маршалом. В чем были причины их действий, я ответить не смогу, это вне пределов моей компетенции.

– Вы когда-нибудь излагали свои выводы официально? – поинтересовался Павел.

– Нет, разумеется. Иначе я уже не работал бы в академии. Я сообщаю их вам, потому что догадываюсь, какое у вас задание. Судя по негласности наших встреч, вы из тех, кто возобновляет работу, прерванную в пятьдесят первом. Это действительно нужно делать. У нас уже начали писать фальсифицированную историю войны, этого нельзя допустить. Правда должна выйти наружу, не сейчас, так через двадцать лет, не через двадцать, так через пятьдесят…

– А какую работу прервали в пятьдесят первом? – не понял Павел.

– Вам не сказали? Вы ведь не первый говорите со мной на эту тему. Первым, еще в сорок восьмом году, был следователь ваших «соседей» – МГБ. Все кончилось с арестом Абакумова, и, по правде сказать, чувства мы по этому поводу испытывали самые неприятные. Впрочем, все обошлось, за то, что мы тогда говорили чекистам, никого не преследовали. По-видимому, решили не привлекать излишнего внимания, просто убрали человека, который всем этим руководил.

– И вы думаете, причина в этом? – осторожно спросил Павел. По правде сказать, он не знал не только об аресте Абакумова, но и о том, кто это такой. Однако показывать неосведомленность было нельзя.

– Генерал Абакумов в войну был начальником СМЕРШа.[68] После войны его назначили министром госбезопасности. Неужели неясно, с какой целью на МГБ поставили армейского контрразведчика? У товарища Сталина было слишком святое отношение к войне, чтобы оставить без последствий те безобразия, которые творились на фронтах. В 1951 году Абакумова сняли и арестовали, и снова нам не надо было объяснять причину.