Читать интересную книгу Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Хотя Хэтманн уже давно вернулся, она продолжает ходить ко мне, словно ничего не изменилось. До обеда, вечерами. Я не веду график, но у меня такое ощущение, что она сознательно стремится к тому, чтобы количество ее визитов не сократилось. Пару дней назад она явилась в роскошной меховой куртке. Хэтманн привез из Норвегии. У меня чуть не сорвалось с языка, что ему теперь, пожалуй, следует воздержаться от таких крупных инвестиций, но в последний момент я вспомнил изречение одного редактора, с которым работал во время своей журналистской практики: веселье на чужих костях — не самый верный признак благородства.

Я бы не стал утверждать, что наш секс был бурным и безудержным, мы любили друг друга скорее спокойно. Я знавал и более страстные объятия (Аманда, вероятно, тоже), мне не раз приходилось проливать больше пота, чем теперь. У нас все происходит мягко, проникновенно; я не могу обнимать Аманду, не думая о том, что люблю ее. Ее тело оказалось моложе, чем я мог ожидать от женщины ее возраста, мои руки сами тянутся к нему.

4 февраля

Она звонит утром и говорит, что не может прийти, потому что у ребенка температура. Потом рассказывает, что того молодого человека из церковной общины судили и приговорили к семи месяцам лишения свободы. По статье «скопление лиц в публичном месте с целью совершения противозаконных действий». Мы договариваемся, что она сообщит мне, когда сын поправится.

В редакции меня ожидает удар дубиной по голове: я узнаю, что мой контракт не будет продлен, следующей весной мне придется вернуться в Гамбург. Заявление с просьбой продлить контракт я подал еще до того, как познакомился с Амандой, и получение согласия руководства компании мне казалось простой формальностью, начальство было мной довольно. Я думал остаться подольше, потому что мне не хотелось возвращаться на север, но не очень огорчился бы и в случае отказа. А теперь это вдруг стало потрясением. Я утешаю себя тем, что впереди еще целый год, чтобы найти выход; может, через год я уже буду не нужен Аманде. И все же меня убивает мысль о том, что впереди неизбежный конец.

Мой шеф, заведующий редакцией, приветливый пожилой человек, который по мере приближения пенсионного возраста говорит все более открыто и просто, объясняет мне причину такого решения начальства. В свое время меня прислали сюда в качестве социал — демократически настроенного корреспондента, хотя я никогда не состоял ни в какой партии; по каким-то причинам считалось, что я симпатизирую им. Теперь у власти правые, и они заново распределяют все имеющиеся посты и вакансии из страха, что после следующих выборов им это уже не удастся. И все это за мой счет: у германской политики нет более важных задач, как разрушать мою личную жизнь.

Хватит ли у меня смелости когда-нибудь сказать ей: Аманда, поехали со мной на Запад? В лучшем случае она спросит, как я это себе представляю, и я отвечу: деньги решают многие проблемы, тебе стоит только сказать «да». Насколько проще было бы оставить все без изменения — Хэтманн в своей квартире, мы в моей; скольких хлопот можно было бы избежать! Я попытаюсь все-таки продлить контракт, в конце концов, я могу сыграть и роль консервативно настроенного журналиста, как сейчас играю роль социал-демократа; от этого не умирают. Конечно, смена вывески, переезд из одной кожи в другую — не мед, но это невысокая цена за близость Аманды. Все равно через сто лет люди будут хвататься за голову, читая о том, насколько всерьез когда-то относились к разнице между этими двумя партиями. Что же нам делать, Аманда?

8 февраля

Ребенок поправился и опять ходит в школу; мы вновь можем видеться. Ее меховая куртка действует мне на нервы. Я говорю ей, что она выглядит в ней как участница конкурса на лучшую меховую куртку. В ту же секунду я с ужасом думаю: что ты делаешь, идиот! Я не хочу ее обидеть. Но она не обижается. С улыбкой вешая куртку на вешалку, она спрашивает, не рановато ли у меня появились первые симптомы ревности. Я говорю: ничуть. Мы не виделись больше недели. Меня даже самого удивляет та нежность, с которой я целую ее, я никогда не считал себя ласковым человеком, пока не встретил Аманду.

Она принесла с собой кастрюлю голубцов — у меня никогда нет ничего приличного поесть, говорит она. Голубцы ей пришлось вытащить из квартиры контрабандным путем, из-под носа у Хэтманна. Мне все это кажется своеобразной оргией близости и доверия друг к другу. Я уже сейчас знаю, что никакие голубцы из прошлой жизни не сравнятся с этими. Однако обедать нам еще рано, у нас есть другие дела.

Потом, когда дело наконец дошло до еды, среди моих продовольственных запасов не оказалось даже картошки, а от макарон в качестве гарнира Аманда отказалась. Пришлось ограничиться хлебом. Моя кладовая выглядит так, как будто я участвую в конкурсе на самую бедную кладовую, говорит она. Мне нравится, что с ней надо держать ухо востро; это требует от меня определенной боевой готовности души.

Благодаря Аманде, я сам себе в ее присутствии нравлюсь больше, чем обычно. Это, впрочем, нетрудно, но до нее это еще не удавалось никому, если не считать одной моей учительницы, которая время от времени высмеивала меня перед всем классом, потому что я был ее любимым учеником.

Когда я, не успев еще как следует проглотить последний голубец, опять пытаюсь затащить ее в постель, она спрашивает: неужели у меня нет ничего другого на десерт? Я откапываю какую-ту занюханную банку вишневого компота, и она с удовлетворением кивает: ну вот, видишь! Открывая банку, я обливаю свои белые трусы вишневым соком. Она смеется и выходит из кухни; я думал, для того, чтобы принести мне другие. Но через пару секунд она появляется на пороге с моим поляроидом и фотографирует меня в окровавленных трусах. Мне удается отнять у нее снимок только после ожесточенной рукопашной схватки, после того, как я пообещал не уничтожать его.

За десертом она обращается ко мне с просьбой, которая ей, как я вижу по долгому предисловию, очень неприятна. Однажды она заклеймила меня посыльным Хэтманна, а теперь и сама хотела бы использовать меня в этом качестве. Речь идет о перевозке через границу одной вещи. Хэтманн! Опять Хэтманн! Возвращаясь из Скандинавии, он сделал остановку в Западном Берлине и заказал для нее компьютер, такой же, как у него самого. И вот теперь компьютер стоит в магазине и ждет, когда его заберет какая-нибудь добрая душа. Хэтманн не решается звонить ему, у него такое чувство, говорит он, что чаша моего терпения уже вот-вот переполнится. Но рано или поздно он все равно позвонит. И она решила, что так будет честнее, если она сама выполнит за него эту «грязную работу». К тому же, как ей кажется, мне будет легче отказать ей, чем Хэтманну. Я даже не пытаюсь понять эти тонкости. Я задаю один-единственный вопрос, который не дает мне покоя: знает ли Хэтманн о том, что она собирается обратиться ко мне с этой просьбой?

Нет, отвечает Аманда, он этого не знает. Мы долго молча смотрим друг на друга и в очередной раз отодвигаем от себя главный вопрос, зияющий перед нами бездонной пропастью. Если бы она решилась уехать со мной на Запад, можно было бы и не забирать этот компьютер, то есть забрать его по пути туда. Какая мысль! Ей холодно, и я отправляюсь в ванную за своим халатом. Может, это и есть самый подходящий момент заговорить с ней об истечении срока моего контракта? По пути в ванную я был уверен в этом и исполнен решимости, но на обратном пути рассудил, что еще рановато. Еще должны окрепнуть какие-то невидимые узы; предположение, что за какие-то пару недель я успел стать для Аманды альфой и омегой, было бы признаком мании величия. Я набрасываю ей на плечи халат и спрашиваю, зачем ей понадобился этот компьютер.

15 февраля

Когда я судился со своей радиокомпанией по поводу одного трудового конфликта, мои интересы в суде представлял адвокат по имени Краусхаар, который незадолго до этого женился на восточной немке. Поскольку я не знаю никого другого, кто проделал подобный фокус, я договорился с ним о встрече, чтобы расспросить его о возможных препятствиях. Я еще тогда, раньше, спросил его об этом — просто из любопытства, и мне запомнился его ответ: настоящая любовь прошибает любые стены. Я тогда так и не понял, был ли это юмор, или его слова действительно заключали в себе пафос человека, прошедшего через суровые испытания и не желающего распространяться на эту тему. По пути в его контору я кажусь себе бездельником, который купил лотерейный билет и решил заранее, на всякий случай, проконсультироваться в банке, как ему выгоднее вложить свои ожидаемые миллионы.

Узнав, о чем пойдет речь, Краусхаар не скрывает своего разочарования; похоже, дела у его конторы обстоят не лучшим образом. Только когда я изъявляю готовность выразить свою благодарность за его советы в виде гонорара, он становится словоохотливей. Он просит секретаршу принести нам кофе и говорит, что гонорар будет более чем скромным, так как совет его предельно краток: поскорее выбросить эту мысль из головы. Что, неужели так сложно, спрашиваю я. Он кивает и говорит: да, и во всех отношениях. Он давно уже расстался со своей женой. Поверьте мне, говорит он, эти люди совершенно не годятся для жизни на свободе. Они привыкли жить в загонах, любой элемент неожиданности вызывает у них панику. Они, как коровы, — жуют свою траву, таращатся на горизонт и ждут дойки. Я тогда стал жертвой трех обстоятельств: красивая женщина, величие задачи и моя проклятая страсть к экзотике. Вместо того чтобы жениться на индианке или эскимоске, с которыми все было бы в тысячу раз проще, я, как идиот, выбрал восточную немку. И вот результат: я плачу не только алименты, я плачу ей еще и ренту, от размеров которой у меня сердце кровью обливается, и, видимо, буду платить до самой своей преждевременной кончины. Я забыл еще сказать, что этим людям неизвестно чувство жалости. В школе им вдалбливали, что в условиях капитализма сострадание означает верную смерть, и это единственный урок, который они усвоили. Наш брак можно разделить на два периода: сначала я учил ее манерам, потом она давала мне уроки безжалостности. Если вы еще не совсем потеряли разум, найдите себе хорошую, простую женщину здесь, на Западе, с которой вы могли бы быть несчастным обычным, традиционным способом. До этого момента, говорит он, его совет не стоил ни гроша.