Вере, наклонилась, погладила ее по плечу.
– Вы так боролись за то, чтобы родить! Не отказывайте себе в этом сейчас. Я понимаю, возможно, момент неподходящий. Но вы справитесь, вот увидите!
Вера встала, поправила брюки, посмотрелась в зеркало. Глаза у нее были испуганные, волосы растрепались.
Эстрелла распахнула перед ней объятия:
– Не беспокойтесь так!
От нее пахло антисептиком и детской присыпкой, и Вере действительно стало спокойнее.
– Как ваш сын? – спросила она.
Эстрелла взяла со стола рамку с фотографией: светловолосый мальчик сидел на траве на вязаном желтом пледе. В руках он держал замусоленную игрушечную собачку, которой, кажется, пытался оторвать одну лапу.
– Его зовут Доминик, – сказала врач, – и я с радостью сбегаю от него на работу четыре дня в неделю. У него есть няня, и они отлично проводят время. Доминик обожает груши, а брокколи терпеть не может. В общем, он самый обычный малыш – для всех, кроме меня. Для меня он – сокровище.
– Я очень за вас рада, – кивнула Вера.
– И я за вас. Следующий прием через месяц, вам напомнят по телефону.
– Спасибо. Я приду.
Глава 13
Устав бороться с волнением, Костя вышел из служебного подъезда театра, отступил немного в сторону и достал сигареты. До спектакля оставалось два часа, артисты распевались и накладывали грим, в коридорах суетились костюмеры, на сцене – оформители. Мейер прилег подремать у себя в кабинете; было у него суеверие, что это приносит удачу. Оркестр в полном составе уже приехал, музыканты выслушивали внушение от дирижера.
От Кости больше ничего не зависело, все, что мог, он сделал. И волнение одолевало его в первую очередь не из-за постановки. Он не видел Веру с мая, когда они расстались в России. Ни разу с тех пор не встретились – ни случайно, ни намеренно. Приглашение на оперу было для него как белый флаг: я сдаюсь, пожалуйста, позволь тебя увидеть. Костя не знал, придет Вера или нет, оставалось только надеяться.
По случаю премьеры он надел строгий костюм, хотя привык ходить в джинсах. Заранее подстригся, брился с утра с такой тщательностью, что удивился сам себе. Артисты при виде него улыбались и одобрительно кивали, даже Мейер сделал комплимент.
Центральные двери открылись для приема гостей за час до начала, минута в минуту, и в них хлынула разряженная публика. Костю фотографировали, совали в лицо микрофоны, задавали вопросы; он отвечал на английском, вставлял немецкие словечки, которые успел выучить, пока шли репетиции. Спрашивали в основном, доволен ли он своей работой и почему выбрал именно этот материал. Костя уверенно объяснял, что хотел познакомить публику с юношеским периодом в творчестве композитора, о котором многие забывают – а он ведь прекрасен! Ему кивали, поддакивали, спрашивали еще и еще. Какой реакции аудитории он ждет? Собирается ли продолжать работу в Венской опере? Или думает вернуться в Россию?
На вопрос о России Костя отвечать не стал, сделал вид, что ему пора. Извинился и, оставив журналистов, сбежал в гримерные. Вышел уже перед вторым звонком, проводил вместе с Мейером в директорскую ложу самых высокопоставленных гостей: бургомистра Вены с женой, председателя попечительского совета, банкиров из банков-спонсоров.
Веры все не было, и он начал бояться, что она не придет. Загадал, что, если она покажется сегодня, у них все сложится. Пусть даже Вера будет сопротивляться, пусть откажет ему, он настоит на своем. Костя готов был любыми средствами привязать ее к себе, проклинал свою слепоту, свою самоуверенность. Почему он тогда не расспросил ее как следует о родителях, об учебе, о прошлом? Нет, ему захотелось покрасоваться, и он сочинил целую биографию – ложную от начала до конца. Вспомнив тот эпизод, Костя даже покраснел, щеки мелко закололо.
Дали третий звонок, свет в зале стал меркнуть. «Не пришла, – думал Костя в отчаянии, – не пришла!», и вдруг дверь за его спиной приотворилась. Вера скользнула внутрь, опустилась в кресло рядом с ним. Он специально посадил ее к себе – как же иначе! Вскочил, попытался обнять, но она его отстранила, приложила палец к губам. Край ложи, где они сидели, тонул в темноте, можно было рассчитывать на то, что их не увидят.
Свет погас совсем, и загремели аплодисменты – дирижер вступил в оркестровую яму. Вот он поднялся за пюпитр, развернулся к зрителям и поклонился, взмахнув обеими руками. Ему хлопали долго, шумно, потом снова успокаивались несколько секунд. Наконец палочка вспорхнула в воздух, и вступила первая скрипка. Проиграла увертюра, занавес уплыл вверх, и перед зрителями – перед Верой! – возникла сцена в парке.
Все, что на репетициях было картонным и гипсовым, стало вдруг живым и настоящим: боскеты, деревья, цветы на клумбах и маленький пруд, в котором плавала серебряная луна. Костя почувствовал, как Вера рядом с ним затаила дыхание. В платье с голыми плечами она сама была похожа на оперную героиню; ее так и хотелось поставить в центр сцены. Голова у Кости шла кругом от торжественности момента и близости этой удивительной девушки, единственной на свете.
Он дотронулся до ее руки на бархатном поручне ложи, и Вера не убрала пальцы, только тихонько вздохнула. Распущенные волосы закрывали ее лицо, повернутое к нему в профиль, и Костя не видел его выражения, но угадывал, что оно сейчас сосредоточенное и немного взволнованное.
На сцене уже пели: он, режиссер, даже не заметил, как вышли артисты. Костя как будто растворился в театральном воздухе, стал частью этого вечера, перелетел в декорации, которые сам создавал вместе с художником. С Верой вдвоем они бродили между деревьев, и луна, становясь больше и желтее, освещала им путь. На светлой части неба им сияла волшебная радуга, а звезды осыпались вниз и повисали на тонких нитях, как мотыльки.
Маркиза Виоланта Онести – о какое имя, «онести», честная! – преданная женихом, переодевалась садовницей и отправлялась на его поиски. Теперь ее звали Сандриной, и она была намерена вернуть своего Бельфьоре во что бы то ни стало. В нее, переодетую, влюбился владелец поместья, но она осталась к нему равнодушна. Тем временем над ее женихом нависло обвинение в убийстве и она, разоблачив себя, доказала его невиновность. Мнимая садовница бежала в лес, жених бросился за ней, оба сошли с ума – видимо, от счастья, – и все закончилось свадьбой под неподражаемую моцартовскую музыку.
Зал взорвался аплодисментами, зрители повставали с мест, артисты стали выходить на поклоны. Больше всего хлопали сопрано – садовнице, – потом ее кавалеру Бельфьоре. Дирижер поднялся на сцену; он кланялся публике и