приехал к нам, жил в нашем доме, ел нашу еду, дышал нашим воздухом и, более чем вероятно, делил с Матильдой постель. Как овца, как послушный пес, он наблюдал за нами и подчинялся нашим правилам. А потом каждый вечер поднимался в свою комнату и закрывал за собой дверь.
Мы смотрели то в рукопись, то в окно. Отдельные длинные куски мы не понимали, потому что текст был написан на нескольких разных языках, не только на испанском, итальянском и французском, но и на других, со странными буквами. Так что многое от нас в тот день ускользнуло, но одно мы поняли: «Любовники-полиглоты», несмотря на посвящение в начале («Любовницам»), едва ли было объяснением в любви. В первой части рукописи речь шла о проклятии. Потом шло описание Агостини и бабушки. Поначалу они были полны если не любви, то дружбы. Но где-то к середине тон текста изменился. Взгляд рассказчика стал холодно-исследовательским, а его описания моей бабушки под конец были настолько безжалостны, что моя мама колебалась, прежде чем передать страницы дальше Матильде. Время от времени из горла бабушки вырывались короткие, едва слышные всхлипывания, и, пока она читала, рука прижималась к груди, как будто укрывая ее от ледяного ветра.
«Я думал, что женщины семейства Латини стареют не так, как другие, – прочла вслух Матильда. – Я думал, возраст их только облагораживает, добавляет нечто, а не отнимает. А теперь я вижу, что всё совсем не так. Ибо женщины стареют по-разному. Некоторые равномерно и постоянно, как маятник на часах, который качается туда-сюда с равными интервалами. А другие стареют от горя – быстро и внезапно, как будто у них неожиданно и противозаконно отнимают что-то. Кто-то может вернуться, кто-то неумолимо приближается к краю. Некоторые гаснут, как будто отключается электричество, а другие сохраняют часть своего внутреннего света. Часть женщин стареет, как вяленая ветчина – постепенно, но все же аппетитно. Некоторые изгнивают за одну ночь».
Бабушка быстро пролистала страницы до нижней в лежащей перед ней стопке и прочитала: «Как долго мне еще придется изображать интерес к Матильде, чтобы познакомиться с ее дочерью? Сегодня Матильда сказала: “Она приедет завтра”. Мое горло сжалось, и я опустил взгляд и уставился в тарелку в надежде, что никто ничего не заметит. Я мечтал о Клаудии с того момента, как прочел о ней в журнале в World Trade Center. Я мечтал о ней все время, проведенное здесь, в Толентино. Это конец моего путешествия? Сначала я мечтал о женщине из фантазий. Потом о Милдред. А теперь осталась только Клаудиа».
Тут бабушкин голос не выдержал. И мама тоже не дала ей дочитать, встав и вырвав листы у нее из рук. Потом она собрала страницы, разбросанные по всему столу. Снаружи Макс Ламас смотрел на нас, зажав лицо между поднесенными к окну руками. Слуги по-прежнему сидели на диване, как каменные статуи, и, казалось, не могли решить, рискнуть ли взглянуть на нас или им уже позволено встать и уйти на кухню. Собрав все листки бумаги, Клаудиа положила стопку на пол. Потом задрала юбку, спустила трусы и присела над рукописью. Не отрывая взгляда от Макса Ламаса по ту сторону оконного стекла, она долго просидела так, пока не раздался звук жидкости, льющейся на бумагу и каменный пол. Сначала осторожно и неуверенно, как будто кому-то приходится мочиться без желания, но потом моча потекла по всему полу, вокруг маминых каблуков и дальше под стол, за которым я сидела. Считается, что в пузыре может поместиться ограниченное количество жидкости, особенно у таких маленьких людей, как Клаудиа, но в тот вечер моя мать продемонстрировала, что это совсем не так, и что внутри мы намного вместительнее, чем кажемся. Бабушка апатично сидела на стуле и смотрела на сидящую на полу Клаудию. Потом она встала и пошла вверх по лестнице. Слуги поднялись с дивана, но Макс Ламас по-прежнему, замерев, стоял у окна. Наконец, мама распрямилась, немного потопталась ногой в жидкости и потом наступила на стопку бумаги. Затем опустила юбку и следом за бабушкой пошла наверх. Как только она вышла из комнаты, двое слуг отправились закрывать зеркала, а третий принес белое ведро с водой и мылом. Он поднял с пола мокрую стопку бумаги и, вытянув руки, вынес ее в сад. Потом вернулся в дом, взял ведро и вынес во двор и его тоже. Я поднялась в свою комнату. Я не понимала, почему этот слуга помогал Ламасу и почему мама это позволила, но из окна мне было видно, как Макс со слугой курсируют между ведром и веревкой для сушки белья с прищепками. Через час-другой вся рукопись Макса Ламаса висела на бельевой веревке и сохла, обдуваемая вечерним ветерком.
* * *
Дни шли, а ответа от Ламаса все не было и не было. Я немного прополола сорняки на грядках, подровняла граблями гравий на ведущей к дому дорожке. Разобрала старые вещи в шкафах, нашла ящики с вещами, должно быть, принадлежавшими слугам, которые забыли их у нас, когда спешили на корабль, направляющийся в Южную Америку. Птица квезаль из Гватемалы, серебряная пряжка, завернутая в бумагу со следами клея с рынка в Белизе, длинная заколка для волос из темно-красного дерева с нефритовыми вставками. Еще я нашла вырезки из газет, злобные статейки, написанные о нас недоброжелателями после смерти бабушки. Я сразу же вернула их в ящик, не читая. Стояла невыносимая жара. Я подумывала собрать вещи и поехать к морю, поселиться в маленьком отеле и потратить часть денег, которые я получу от продажи имения. В Рим я собиралась вернуться не раньше, чем через несколько недель, когда станет прохладнее.
Но в тот же вечер я проходила мимо почтового ящика у дороги. По старой привычке я открыла его и увидела толстое письмо в продолговатом конверте. Мое имя и адрес были напечатаны на машинке, и я узнала ее шрифт. Я вернулась в дом, налила на кухне бокал вина, поднялась в свою комнату и села за письменный стол, чтобы прочитать послание.
* * *
Стокгольм, август
Дорогая Лукреция!
Я бы хотел начать это письмо несколькими вежливыми фразами. И я бы хотел исписать несколько страниц воспоминаниями о времени, проведенном у вас. О том, что человек думает, что он живет в домах, но на самом деле дома живут в нас. Ваш дом живет во мне, хотел бы я сказать; ваш дом и ваш сад, и вы сами