А может, ни при чем тут переходный возраст, ни при чем переживания сына? Из-за них ли отец тащится сейчас в школу? Или стоит признаться самому себе: хочется еще раз увидеть девочку-учителя в нелепо-строгом костюме, поймать на себе ее растерянный взгляд: беспомощный, трогательный. Будто именно к нему, к Виктору Николаевичу, за поддержкой обращается, почувствовав в нем опору.
Сам себя корил: рано, еще слишком рано. Алину только-только похоронили, а ведь они вместе полжизни отмахали. Рано еще о других женщинах думать. Если о женщинах – да, безусловно. Но ведь эта и не женщина вовсе, девочка еще. Бледненькая, неуверенная – как с пацанами справляется? Да никак, видимо – не зря же поддержки в Викторе искала. Эх, бедная. Съедят они ее, как пить дать съедят: дети в этом возрасте невероятно жестоки. Им бы цербера в классные руководители, а не девочку беспомощную, ранимую…
Как и в прошлый раз, Дзюбинский ловил на себе нечаянные взгляды скромницы, не научившейся еще в силу молодости прятать чувства за наносным равнодушием. Эти короткие, будто преступные, взгляды пробирали его до глубины души. Казалось, он чувствует ее чувства. Когда-то точно так же на него смотрела Алина: встретится с ним взглядом, и тут же будто убегает от него, стремительно уводя глаза в сторону. Но не удержавшись, снова и снова смотрит на него, и снова убегает, невольно краснея от осознания того, что хитрость замечена и разгадана. И, как тогда, игра в догонялки будоражила, затмевая собою все вокруг.
После собрания Виктор Николаевич остался за столом, дожидаясь, когда особо дотошные родительницы выяснят, что нужно. Когда все разошлись, он, бледнея от ужаса, предложил проводить ее домой: поздно, мол, темно совсем. Голос дрожал: последний раз провожал девушку семнадцать лет назад. Алину.
Они шли по вечерним улицам, по засыпанным шуршащими листьями тротуарам. Виктор Николаевич старательно прятал неуверенность за липовой бравадой. И улавливал дрожь в ее неуверенных ответах на его нехитрые вопросы. Она что-то говорила так тихо, что ему приходилось усиленно прислушиваться к ее голосу. А весь ее вид так и кричал: «Не мучайте меня! Вы – взрослый интересный мужчина. Я – всего лишь песчинка для вас. Но я не смогу устоять против вашего напора. Отпустите меня, не берите грех на душу. Вы поиграетесь и бросите, а я так и останусь опавшим кленовым листиком на обочине вашей жизни».
Она ли это говорила, или все это было лишь плодом его воображения? Так или иначе, но понял Дзюбинский, что без него эта наивная, светлая душа погибнет в грязном мире. Что не может, попросту не имеет он права оставить это невинное дитя без своей защиты.
Внешний вид папеньки подтвердил ее подозрения: э, да тут очень благодатная для возделывания почва. Если не полениться – результат может быть весьма недурственным. Умозаключениями Ольга не замедлила поделиться с мамочкой. А что? За спрос, как говорится, денег не берут, но, глядишь, некие дисциплинарные послабления обломятся.
Расклад оказался верен. Галина Евгеньевна организовала в вечернем расписании несколько «окон» для свиданий, и любезно позволила дочери раз в неделю брать лишний час для дополнительных занятий с Вовой Дзюбинским.
Вова на эти занятия не слишком стремился, хотя и нуждался в них. Мальчишка неглупый, точные науки хватал слету, алгебра с геометрией были ему и литературой, и музыкой, и искусством в целом. Всерьез увлекался и физикой, частенько засиживаясь в лаборатории Пертухова. А банальное правописание никак ему не давалось.
Рекомендованные учительницей русского языка дополнительные занятия Вовка регулярно прогуливал. А Оленька только того и ждала. Закрывшись в кабинете литературы, или в физической лаборатории, они с Пертуховым плодотворно проводили отведенный Галиной Евгеньевной час.
* * *
Она с трудом находила ответ на простейший вопрос: какая часть ее двойной, нет, тройной жизни нравилась ей больше?
Скучнее всего было развлекать Дзюбинского: роль недотроги надоела давным-давно, жалко было терять столько времени на бестолковые прогулки и пустую болтовню о высоком. Он даже стихи ей читал! Как же, она ведь литературу детям преподает, значит, от поэзии должна тащиться.
Идиот! Тащиться Оленьку могут заставить разве что грубые ласки. Очень грубые.
Тем не менее, эта часть ее многоликой жизни была очень важна. В конце безрадостного туннеля ее ждала торжественная смена фамилии, а значит, статуса. Ради этого она вытерпит и прогулки под луной, и дурацкие стихи, которые ей в школе надоели до оскомины. Даже неловкие объятия и поцелуи в щечку потерпит.
Другая часть радовала не только «физикой тела», но и тайной: об этом знали лишь они с Пертуховым. Андрюша был весьма недурен во всех отношениях, но не больше: половым гигантом не назовешь. А хуже всего, что тот никогда не мог сразу приступить к делу. Ему непременно нужно было поговорить о жизни, обсосать косточки коллегам. Даже если говорить было не о чем, он старательно искал тему для разговора, будто ему было неловко просто так стащить с Оленьки трусы. Дорогие, между прочим! Ненавистные «Пятилетки» отправились в мусорку, едва она обслужила первого клиента.
В общем, Андрей был вполне неплох, но не более. Пожалуй, единственное, чем ее так радовала эта часть жизни – тайна. Ее тайна от матери. Сознание того, что мать бы ее удавила, если бы догадалась, что каждую неделю целый час Оленьку бесплатно приходует какой-то там нищий учитель. Одно это придавало их с Пертуховым роману той же остроты, что и незабываемое приключение с Бубновым.
Третья часть была уже сплошной тайной. Причем не для матери, а для самой Оленьки. И это было восхитительно! Никогда нельзя было предугадать, какой сюрприз ждет ее на сей раз. Бывало, ее постигало полное разочарование, но редко. Радостей случалось больше.
Самое чудесное – дома никто не ждал от нее бестолковых разговоров. Поцелуи тоже никого не интересовали. Время – деньги. В прямом смысле. График расписан поминутно: между клиентами десять минут на умыться-отдохнуть, и снова за работу. Денег много не бывает, как говорит мама. Телесной радости – тоже. Это уже Ольгин девиз.
Едва за последним клиентом закрывалась дверь – и мать давала выход скопившейся злости: за собственную невостребованность, за то, что дочь мало того что слишком громко выражала клиенту восторги, но и после его ухода не могла скрыть довольную ухмылку. Но теперь Оленьке ее гнев только в радость. Обожравшись торта, хочется солененького. Так и ей – после целого вечера секса мать привносила немного перчика в Ольгину идиллию: и тряпкой по морде бывает приятно, если вовремя.
Никто не спрашивал ее, счастлива ли она. Жаль. Впервые в жизни она могла бы уверенно сказать: «Да!»