Читать интересную книгу Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник) - Михаил Веллер

– Конечно.

– Так вот. Лаборатория Курчатова работает над созданием советской атомной бомбы.

– Чем же ей еще заниматься, – здраво подумал вслух Ольховский и, чувствуя необходимость как-то закрепить хрупкое нащупанное здравомыслие, предложил:

– Хотите выпить?

Физик казался удивлен таким спокойным согласием.

– Спасибо, я не пью.

– Курите.

– Я не курю.

– Занимаетесь спортом.

– Есть немного.

– Каким?

– Байдарка и альпинизм. Подождите со светскими разговорами! Мы знаем, что вы идете на Москву.

– С чего вы взяли?

– А что же вы, на Мадагаскар идете Московским каналом? У нас все знают. Корабль, слухи, ваши подвиги и акции, отношение масс.

– Каких масс?!

– Не критических, конечно. Народных. Хотя и народные могут быть критическими. Извините, глупый каламбур. Ладно, не перебивайте… Петр Ильич? Петр Ильич, дайте сказать.

– Да я вас только и слушаю! (Не прерывая беседы, Ольховский выпил сам и звякнул Оленеву: «Зайди-ка».)

– Вот слушайте. Работы находятся в стадии завершения.

Ольховский понимающе покивал:

– Получили материалы от супругов Розенберг.

– От каких супругов?! – вытаращился физик и протер платочком очки, не снимая их.

– Наших разведчиков в США.

– М-да?.. Гм. А вы откуда можете располагать такой информацией?..

– Неважно.

– М-да… Гм. Вы полагаете, что направление работ последнего месяца… Интересная мысль! Что ж, в принципе возможно… не знаю. Но это не имеет значения!

– А что имеет значение?

– Нам обрезали финансирование!

– Да, многим сейчас обрезали. Причем много что, – не удержался съязвить Ольховский.

– Не острите. Вы не понимаете. Мы практически подошли к завершению работ. Вы знаете, что это значит? Это значит, что через семь-восемь месяцев опытный образец может быть реально изготовлен и испытан. Вы понимаете, что это значит?

Очки его вспыхивали, как проблесковые лампы. Ольховскому стало неуютно.

– Я понимаю, – уверил он.

– Надеюсь. Это означает конец американской монополии на атомное оружие. Это изменение баланса сил в мире! Это начало пути к ядерному паритету. Вы понимаете, что сейчас означает американская монополия на бомбу?

– Конечно.

– Вы не можете этого понимать! Газетам и политинформациям верить нельзя. Без бомбы мы беспомощны перед американцами. Их средства доставки, их Б-29 мы с надежностью сбивать не можем. А одна бомба – это конец любого города, конец Москвы, конец любого промышленного и оборонного района. Америка диктует миру свою волю, а мы делаем хорошую мину при плохой игре. У них производство ядерных боеприпасов поставлено на конвейер. Это угрожает вообще нашей политической системе, социализму во всем мире.

Вошел доктор и был посвящен Ольховским в беседу.

– Это наш научный специалист, – представил он вошедшего гостю, – от него секретов нет. («Псих. Побудь», – шепнул на ухо.)

Доктор сделал доброе лицо и спросил:

– А вы болеете за социализм?

Бородач презрительно покривился:

– Не надо меня проверять, у нас все такие проверенные, что дальше некуда. Уж если я к вам обращаюсь – значит, позарез! – Он провел рукой по горлу. – Первое, что вы должны сделать в Москве, – это выделить деньги – любые, откуда угодно! – на продолжение работ нашему институту. Речь идет о самом существовании государства, понимаете? Я жизнью сейчас рискую, говоря вам это, но люди за это жизни отдают!

– Каким образом отдают? – очень заботливо спросил доктор.

– Это не преувеличение! Все мы рано или поздно от лучевой загнемся. Времени нет на все проверки и предосторожности, понимаете, все делается впервые. Ту т от доз очень трудно уберечься. Не до того. Мы на фронте.

Доктор вздыхал. Ольховский кивал. С сумасшедшими нельзя спорить. Хотелось закруглить разговор как можно быстрее.

– Даю вам слово, что в первую очередь будут выделены деньги на вашу работу, – пообещал Ольховский, встал и крепко пожал физику руку.

– Спасибо! – горячо сказал тот. – Спасибо вам, дорогой мой человек. Да… Дело, которому мы служим. Вот так иногда скажешь себе: я отвечаю за все. И становится легче.

– Пойдемте, я провожу вас сам, Альберт… э?

– Просто Альберт, или можно – Алик, у нас без отчества. А вообще – Матвеевич.

– Сколько вам лет, Альберт Матвеевич?

– Двадцать девять.

– Молоды.

– У нас все молодые.

Они следили, как физик, удаляясь и растворяясь позади, ловко продевает свой челнок сквозь сизые сумерки.

– Классический МДП в реактивной стадии, – покрутил головой доктор и поежился то ли от холода, то ли от мыслей, то ли от игры в сочувствие перед собой и собеседником, а то ли от сочувствия совершенно искреннего; вероятнее, от всего вместе.

– Вот бедолага, – с жалостью сказал Ольховский. – Ну, сделали бомбу. А что толку? Все равно америкашки нас захомутали. Действительно – сумасшедшие счастливее здоровых: у них есть вера и идеал.

Обходя после отбоя корабль, он вспомнил свою сентенцию и усомнился в ней: на камбузе, согнувшись за чисткой картошки над бачком, Хазанов и Груня тихонько пели:

Забота у нас такая,забота наша простая:жила бы страна родная —и нету других забо-от…

Мне бы ваши заботы, с черным английским юмором сказал он себе. М-да… но ведь тоже не лишено.

26.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. И текли, куда надо, каналы, и в конце куда надо впадали. Блаженны нищие, ибо их будет царствие. В первую голову архиважно захватить почту, телефон, телеграф (проверить, есть ли еще телеграфы, или телеграммы передаются по компьютеру) и вокзал.

По званию, должности и возрасту я не мог быть включен в десантную команду. Мое место было на корабле. Ввиду особых обстоятельств я счел возможным пойти на нарушение инструкции и усилить вооружение десанта находящимися в экспозиции музея трехлинейной винтовкой системы Мосина-Нагана (инв. № 47-12) и станковым пулеметом системы Максима (инв. № 47-76), каковые были выданы под ответственность и под расписку боцмана экипажа мичмана Кондратьева (к сожалению, без патронов)».

В Дмитрове, выцеливая на траверзе центр города, встали на канале. Невыразительные панельные пятиэтажки торчали слева прерывистой стеной. Шлепнули ял и шестерку в черно-зеленую, воняющую канализационными стоками воду и, с силой вытягивая на себя вальки и откидываясь на банках, в двенадцать весел рванули к берегу – где, среди промышленного мусора, проросшего жухлым бурым бурьяном, уже останавливались и собирались случайные прохожие, указывая и оглядываясь.

– Мужики – «Аврора»!

Ткнулись носами рядом с полуразвалившейся лодочной пристанью, оставили двух часовых и побежкой поднялись к битой и бугристой асфальтовой дороге. Водители замедляли ход и влипали в стекла. Стопорнули первый же порожний грузовик, запрыгнули в кузов, подняли пулемет и установили на кабину. Шурка сел к шоферу, выложил на колени маузер:

– Где тут у вас городское начальство?

– Это что, мэрия, что ли?

– Гони в мэрию!

На застывшем, натянувшем стравленные якорь-цепи в какой-то сотне метров крейсере – вот он, рядом! – загрохотали звонки, забегали по палубе черные фигуры, разворачивая бортовые орудия, разнося снаряды. Серые шестидюймовые хоботы задрались и уставились на город с тяжелой угрозой.

– Орудия то-овсь! – запел вибрирующий тенор весело и зло. Цепочка зевак вдоль берега превращалась в толпу, над ней прошелестели ахи и ропот.

– Гони! – повторил Шурка шоферу, со скрежетом ворочающему рычаг в коробке передач.

– Красный же.

– Гони на красный! – Он надавил клаксон, грузовик прыгнул.

Похерив правила и залетая правыми колесами на тротуар, грузовик пер к центру по кратчайшей, подвывая и терроризируя движение. Машины шарахались. Прохожие цепенели. Уставленный вперед пулемет погрохатывал железными колесами по крыше кабины и ерзал на виражах. Братишки в перепоясанной черной коже, закусив ленточки бескозырок и придерживая коробки маузеров, подпрыгивали в кузове стоя, удерживая равновесие так, как удерживают его моряки при сильной и резко бьющей волне:

– Полундра!

Ветер бил в лица, в каменные скулы, высекая слезу из сжатых в прищур глаз. И было это все похоже на советский фильм о революции, который, после обрыва ленты и долгой, бессмысленной и яркой пустоты на экране под свист и топот зала, вновь запустили и озвучили, и зрители превратились в участников ожидаемого и требуемого действия.

На площади перед стеклянно-бетонным кинотеатром воткнулись в какой-то митинг, развлекающий зрительные нервы пестротой флагов, как рубашка латиноамериканца. Гудя и взревывая, грузовик полез напрямик, вызывая вялое негодование и интерес собравшихся.

Очередной оратор подавал торс вперед и втыкал в воздух палец, стоя на постаменте, оставшемся, судя по архитектурному оформлению местности, от памятника вождю мирового пролетариата; возможно, впрочем, еще ранее на том же постаменте помещался памятник государю – сейчас уже трудно сказать, какому именно. К постаменту была прислонена деревянная лесенка. Места наверху хватало только на одного, поэтому остальные активисты и агитаторы сгрудились у подножия.