все условные знаки присутствовали. Подписи, естественно, не было. Впрочем, я и так знал, от кого это письмо. Это письмо было от Гриши Рагозина. Он был арестован неделю назад, и у нас с ним была договоренность о связи.
Значит, Карантин №2.
Я немного представлял себе Заозерную улицу. Это был очень старый, промышленный, мрачный, безлюдный район. Дровяные пространства, склады, переезды для транспорта. И по левому краю — преградой — цепочка казарм, охраняющих, видимо, что-то сугубо военное. А к тому же на прошлой неделе обрушился мост через Обводный канал, и теперь весь район был частично отрезан от города. То-то вырос вдруг на другом берегу капонир.
Словом, лучшего места для изоляции не придумаешь.
Я протиснулся в ванную, где жена поливала из чайника хнычущих Близнецов, и, дождавшись относительного затишья, поинтересовался:
— А когда вы спускались за почтой, то в подъезде кто-нибудь был? Или, может быть, не в подъезде, а просто — на улице?
— Нет! — синхронно ответили Близнецы. Но секунду подумав, так же синхронно добавили. — Ой! Конечно! Заглядывал какой-то дядька — в очках.
— Он из нашего дома?
— Не знаю… Наверное…
— Если хочешь, то я могу выйти и посмотреть, — сказала жена.
Тусклый чайник в руках ее выбил чечетку о кафель. Близнецы засопели, готовясь удариться в рев.
Я на всякий случай немного послушал радио. Здесь как раз передавали беседу с главным врачом. Главный врач утверждал, что реальной опасности не существует. Соответствующий институт уже изготовил набор вакцин. И в ближайшее время начнутся прививки по городу. А пока не волнуйтесь, мойте руки перед едой. В общем, кажется, ничего особенного. Я оделся и сунул в карман пистолет. Левый борт пиджака ощутимо перекосился. Я вообще-то предпочитаю оружия не носить. Пистолет — это такая штука, которая иногда стреляет. А я вышел уже из возраста, когда интересно стрелять. Но сегодня он, к сожалению, мог потребоваться. И поэтому я лишь чуть-чуть одернул пиджак.
Незаметно вошла жена и, как привидение, замерла у порога. Ни о чем не спрашивая, кусая коросточки губ. Все лицо ее было подернуто точками сыпи.
Я сказал, избегая смотреть в вопрошающие глаза:
— Я сейчас ухожу и вернусь, вероятно, довольно поздно. Может, ночью, а может быть — завтра с утра. Но, конечно, я постараюсь с тобой связаться. И прошу тебя: никому ни под каким предлогом не открывать. Лучше даже не отвечайте, не подавайте признаков жизни…
Разумеется, это было жестоко, но иначе сейчас я не мог. Жена вздохнула, словно проглатывая горячие слезы. Что-то скрипнуло, пискнуло, неожиданно распахнулась дверь и заплаканные Близнецы вдруг закричали:
— Не надо!.. Не надо!..
Крик, наверное, слышен был даже на чердаке.
— Прекратите немедленно! — сказал я…
День был жаркий, сырой и невыносимо душный. Парило, как в бане. Прямо перед домом раскинулась громадная лужа, уходящая одним своим крылом за Канал, где обломками прежней роскоши торчали из воды гранитные плиты, а другим своим крылом проникающая в смежные улицы и подворотни. Как тяжелое грязное зеркало простиралась она — вероятно, захватывая часть обомлевшего сада. Вода в ней была гумусная, непрозрачная, кое-где сквозь нее пробивались железные листья осоки, а на высохших кочках желтели уродливые крохотные цветы. Говорили, что это — какая-то разновидность лютика. Над водой поднимался дрожащий зеленый туман, и такой же зеленый туман поднимался из стиснутого гранитом Канала. Танцевали по воздуху мириады болотных огней. И поэтому в плотном тумане было все небо: солнце, как бычий пузырь, раздуваясь неровностями, висело над городом. Знойные лучи его продирались сквозь пелену и, касаясь земли, превращали ее в нагретую сковородку.
Через лужу по кирпичам и каменьям были протянуты узенькие мостки. Я ступил на них, балансируя, чтобы сохранить равновесие. Доски под ногами противно чавкали, из-под них вырывались фонтанчики жидкой грязи. Лютики, попавшие мне под ноги, превращались в шипящий зеленый кисель. Иногда я чрезвычайно осторожно оглядывался. Парадная была пуста. Но уже на улице — там, где сохранился нетронутый островок асфальта — прикрываясь газетой, действительно стоял какой-то дядька в очках. Впрочем, конечно, не дядька, а вполне приличного вида спортивный молодой человек — в блеклом сером комбинезоне, широкоплечий — и обутый, естественно, в тупые армейские башмаки, зашнурованные почти до середины голени. Очень глупо с его стороны было надевать такие заметные башмаки. Потому что в комбинезонах ходит сейчас половина города, а вот армейские башмаки можно получить только по специальному ордеру. И еще глупей было то, что он якобы внимательно изучал газету. Кто же в наше время читает газеты на улице. Газеты читают дома, за надежными стенами, обязательно плотно зашторясь и закрывшись на все засовы. Если, разумеется, их вообще читают. Я вот, например, уже давно не читаю газет.
Я прошел мимо брошенного грузовика, который увяз в трясине всеми своими четырьмя колесами, перебрался на расплющенную детскую коляску, которую, видимо, удерживал на поверхности только железный остов, а затем, перепрыгивая с кочки на кочку, кое-как достиг того места, где вселенская лужа заканчивалась. Асфальт здесь сильно потрескался, но сохранился, и поэтому идти было легко. Только ржавая жестяная трава скрипела при каждом шаге. Трава эта появилась сразу же после знаменитой грозы и с тех пор заполонила собою громадные городские пространства. Говорили, что прорастает она и в жилых домах. Но серьезной угрозы собою, по-видимому, не представляет. Кто-то делал анализы и получил результат. Я свернул в переулок, ведущий на старую площадь, и заметил, что читавший газету молодой человек, поглядев в мою сторону, так и остался на месте, — прислонившись к карнизу и уткнувшись в газетную дрянь. Следовать за мной по пятам он явно не собирался. Но обрадоваться в такой ситуации мог только круглый дурак. Потому что вести меня могла целая группа. И спокойно передавать по рациям — из района в район. К счастью, маленький переулок был совершенно безлюден. Я метнулся под темную низкую арку двора и немедленно заскочил в находящуюся посередине ее парадную, а затем, пробежав по облезлой замызганной — в кранах и трубах — кишке, очутился уже — в захламленном внутреннем дворике, заднюю часть его перегораживал высокий забор, я присел и раздвинул внизу подгнившие доски, а потом — боком-боком, сворачиваясь — протиснулся в щель, там был тоже — помоечный тесный внутренний дворик, треугольный по форме и, кажется, абсолютно глухой, перекрытый нагромождениями кровельного железа, поднимающегося до самых крыш, как Монблан, и, на первый взгляд, совершенно непроходимого, но я знал, что под этим железом есть некий расчищенный лаз, потому что я сам и расчистил его на прошлой неделе —