нагрели воды, да так, что от неё уютно пар валил клубами, и в тот промозглый день это казалось настоящим даром небес.
Я разделся и уже, было, забрался в приготовленное для меня согревающее озерцо, но вспомнил об амулете, висевшем на шее. Госпожа Шэн, вручив мне его, велела носить поближе к голове и посоветовала даже спрятать под путоу. Но я счёл это слишком неудобным и носил на шее, повязав на тесемку. И с тех пор, как заполучил его, не снимал ни разу, даже в банные дни, предпочитая просто узелками укорачивать тесьму и не погружаться в воду слишком сильно. Но то были тёплые и даже жаркие солнечные дни. А после мокрой одежды хотелось хорошенько согреться.
«Да не примчится ж она тотчас же, дабы только поглазеть на то, как я отпариваюсь в кадке», — подумал я, снял амулет и положил поверх заготовленной для переодевания одежды, а сам погрузился в горячую воду. И, хоть я сам над собою посмеялся, стоило прикрыть глаза, как я почувствовал, что за мной наблюдают.
«Оставь меня в покое, — пробормотал я. — Просто исчезни, и я сделаю вид, что ничего не заметил». Мгновение спустя ощущение чужого присутствия точно рукой сняло, и я, наконец, сумел в полной мере расслабиться.
Полчаса спустя я присоединился к остальным в чжунтане. Как раз подавали обед, и можно было насладиться домашним уютом, застольной беседой и вкусной едой — салатами из огурцов и грибов, цзунцзы[1] и супом из говядины с лапшой. Ближе к вечеру матушка с невестками в честь приезда гостей сами взялись приготовить ужин. Время текло неспешно и приносило умиротворение. Так и минул незаметно тот день. И больше уж такие дни для нас троих не повторялись.
Утром, сразу после завтрака, мастер Ванцзу сказал, что пора бы уж и честь знать да браться за службу. Мы с Сяодином согласились с ним, и я ожидал, что мы трое вместе отправимся в ведомственный терем, но наш старший неожиданно огорошил нас своим решением — к чиновникам он пойдет один, ибо мы двое не знаем, как верно с ними вести подобные беседы, и ничего толком не добьемся. А нам — одному или двоим сразу — надлежит пойти в дом того несчастного чиновника и ещё раз порасспросить его домашних.
— Спрашивайте обо всём, что сочтете важным и достойным внимания, обо всём, что покажется вам странным и подозрительным, — напутствовал он нас.
— Это о чём же? — озадачился Сяодин.
— Обо всём, — грозно повторил начальник. — Как он обыкновенно жил, с кем проводил время да чем веселил себя на досуге, и о том, не переменилось ли чего перед самой его гибелью. Не появлялись ли рядом с ним люди, коих прежде ближние его не знавали, не вёл ли он себя не как обыкновенно…
Ещё многое перечислил нам наш старший товарищ, покуда, должно быть, не утомился и, махнув рукой, поглядел на меня и сказал: «Друг мой Байфэн, уж тебя-то, надеюсь, учить нужды нет. Возьми его с собой да поручи ему что попроще. А потом возвращайтесь сюда и ждите меня. Да смотрите — обо мне помалкивайте, словно меня и нет, и вы вдвоем прибыли».
Последнее его указание меня подивило, и я, прежде ушедший в собственные размышления о том, как выполнить его поручение, не удержался и спросил, отчего он настаивает на подобном. Но он отмахнулся тем, что скажет позже, и велел нам собираться поскорее да заняться делом. Спустя всего один дянь времени мы втроем вышли за ворота и по совету мастера тотчас же разошлись, он — в одну сторону, а мы с Сяодином — в другую, и каждый пошёл своею дорогой.
Было ещё прохладно, хоть южный ветер и дул едва ощутимо, только-только рассеялся утренний туман, и сквозь него и неплотные тучи в небе пробивались робкие солнечные лучи. Можно было даже уверовать в торжество дневного светила, но я-то знал, что впечатление сие обманчиво, ибо, коль Тян-лун будет великодушен, лучшее, что он дарует — это переменчивую погоду, при которой небо так ни разу и не просветлеет полностью. Подобное положение вещей навевало сонливость, и потому Сяодин без конца зевал, прикрывая рот ладонью, отчего я и сам едва сдерживался. В конце концов, дабы отвлечь его от этого занятия, я увлек его разговором о летней поре в Цзыцзине, и за этой беседой мы и добрались до дома чиновника.
То был небольшой сыхэюань на восьмой линии, недалеко от Северных врат, почти у самого тракта, с белыми стенами, тёмно-серой черепицей да красными дверями и колоннами галерей. Когда мы подошли к нему, пошёл слепой дождь. Мы громко постучали в ворота и, дожидаясь, покамест нам откроют, успели порядком вымокнуть, и я невольно подумал о том, что день сразу не задался.
Открыл нам старик с уродливым и угрюмым лицом, одетый в халат и штаны из неокрашенного льна. Он, щурясь, довольно грубо спросил, кто мы такие, а, услышав ответ, и увидав наши таблички и подвески, поджал губы и вначале пропустил нас во двор, а затем провёл в главный дом.
«Вам, верно, с госпожой надобно переговорить. Садитесь, куда пожелаете, я позову её», — сказал он и, не дожидаясь ответа, ушёл.
Сяодин выглядел растерянным, а меня разобрала досада. Неужто мы выглядим столь кроткими и незначительными, что этот противный старик вздумал, что может крутить нами, как пожелает?
Покуда я думал об этом, Сяодин улыбнулся и жестом подозвал кого-то. Я обернулся и увидал, что за колонной стояла девчушка лет трёх, приложив палец к верхней губе и с подозрением поглядывая на нас. И вот она уж, должно быть, что-то собралась нам сказать, когда вновь послышались шаги, и в сопровождении того самого старика явилась довольно высокая, но тучная женщина лет сорока в жуцуне из белого хлопка, и, хотя традиция предписывала вовсе отказаться от любых украшений, в прическе у неё виднелись серебряные заколки. Поприветствовав нас, она с сомнением спросила, подать ли нам чай. Мы отказались, и я после традиционных слов соболезнований спросил, нет ли в доме мужчины, с которым мы могли бы побеседовать, не тревожа её. Помолчав, она ответила: «Нет. Моему сыну только девять лет. Ежли вас дело какое привело, то говорите со мной, почтенные».
Я пожалел, что мы послушались