смею вас заверить, у меня память лучше, чем у всей вашей коллегии. Все подготовленное для публикации, как и всегда, я подам вовремя.
Она принялась разбирать бумаги, показывая всем видом, что разговор окончен. Редакция начала постепенно наполняться людьми.
– Вы что-то еще хотите? – она припустила очки, и я увидел ее бесцветные холодные глаза, которые втыкали в меня крошечные ледяные кинжальчики.
– Да, хочу. Позвольте спросить вот про это, – я достал из кармана листок со стихотворением и протянул ей. – Это принесла девушка, которая заходила в понедельник?
– Я же выкинула это в мусорное ведро, – ответила она, делая брезгливый акцент на «это». – Вы что, копались в нем?
– Да, то есть нет. Никто не копался в нем, листок случайно выпал, когда выносили мусор, и я заметил его, – мне не хотелось говорить, что его нашел Гевор, так как она наверняка бы разозлилась и лишила бы старика его единственной радости – забирать себе рисунки из мусорного ведра. – Не в этом суть… Не могли бы вы сказать, кем представилась эта девушка. Может она сказала как ее зовут, назвала фамилию или кем работает. В общем, за любую информацию, которую вы сообщите, я был бы вам чрезвычайно благодарен.
– Странно, что вас так заинтересовала эта информация, что вы даже потрудились порыться в моем мусорном ведре, – хмыкнула она с еще большим презрением. – И с чего это я вам должна говорить, даже если и знаю? Я ведь в ваш отдел не лезу.
Я глубоко вздохнул, понимая, что она уже объявила мне войну, и битвы не миновать.
– Цецилия Львовна, я не рылся в вашем ведре, поверьте на слово, и я всего лишь спросил, могли бы вы рассказать что-нибудь об этой посетительнице. И вроде моя просьба довольно проста. Пока проста, но она может и усложниться.
– Вы угрожаете мне? – ее сухие тонкие губы скривились в презрительной усмешке.
– Ох, что вы! Угрожать вам? Нет, угрозы это не для меня. Я пробую все решить миром. Ведь мир так важен для нас, да?
– Мне все равно, что вы хотите всем этим сказать, но об этой сумасшедшей я, хоть и знаю совсем немного, ничего не скажу, потому что, во-первых, вас это не должно волновать, а во-вторых, если вас все же это волнует, то здесь встает вопрос о вашей компетенции.
Сделав еще один глубокий вздох, я положил листок на ее стол и звонко хлопнул по нему рукой так, что она вздрогнула.
– Вы это включите в свой раздел.
– Что?! – громко вскрикнула она, и все присутствующие разом обратили на нас внимание и навострили уши в предвкушении хлеба и зрелищ.
– Я говорю, вы включите это стихотворение в свой раздел.
– С каких это пор вы мной командуете? Я не позволю вмешиваться в мою работу!
– Вообще-то, по правилам, я должен вмешиваться в вашу работу, если вы не забыли, я главный редактор. И я сохранял нейтралитет только из-за моего глубочайшего уважения к вам. Но сейчас, мне кажется, наступила пора вмешаться. Хотя я очень этого не хотел, поверьте мне.
Кто-то тихо присвистнул, кажется, это был Замейко.
– Я не позволю, – процедила она, нервно дрожа, – я работаю здесь пятьдесят лет! Мой раздел читают миллионы детей и еще до этого миллионы детей на нем выросли! Я лучше всех знаю, что нужно публиковать. То что вы подсовываете мне, написано больным человеком. Это просто непостижимо такое отдавать на печать. Тут написано: «Гнать кнутом старика». Что это значит? Что за каннибализм тут происходит: «Иначе он съест тебя на обед?». Какой крючок, какой еще подарок на тринадцать лет? Здесь сплошные пугающие метафоры со скрытой пропагандой неповиновения, неуважения к старшим и призывы к убийствам!
– Знаете в чем ваша проблема, Цецилия Львовна? В том, что вы сидите глубоко в консервной банке. Вас читали миллионы, но сейчас, увы, ваш детский раздел невероятно скучен и однообразен. Вы публикуете только устаревший материал с устаревшим мировоззрением, а ведь мы движемся вперед. Жизнь идет, дети растут, у них появляются новые интересы, и нас окружают конкуренты. То, что вы подаете, это все серость и скука, как ваше нафталиновое пальто изъеденное молью. Вы нещадно критикуете новых молодых авторов, вы разносите и бракуете рисунки талантливых художников, которые предлагают новое виденье мира, новые стили, но вы по-прежнему цепляетесь за старое. Может пора поговорить о вашей компетентности в данном деле? И кстати, вы говорите, что работаете здесь пятьдесят лет, это, позвольте полюбопытствовать, вам было десять лет, когда вы приступили к работе?
В редакции повисла звенящая пустота.
– Вы включаете это, – я еще раз хлопнул ладонью по листку, – в свой раздел.
Она смотрела на меня через линзы своих черепаховых очков, и мне казалось, что от ее ненависти ко мне стекла непременно должны были треснуть и разлететься на осколки, один из которых точно попал бы мне в глаз, а другой – в сердце, на поражение.
Все с замиранием сердца ждали, что она скажет, потому что от этого зависело, сохранит ли она авторитет и власть, а я побегу зализывать раны от поражения всесильной мухи Цеце, или она будет позорно раздавлена молодым наглым редактором, который навсегда утвердит свой статус главного.
С каждой секундой напряжение нарастало, а Цецилия никак не могла решить, что ей делать, но тут она совершила ошибку: схватила злополучный листок и с остервенением начала рвать и крошить его, пытаясь перемолоть в муку.
Все ухнули. Я, молча, развернулся, и все, расступаясь передо мной, как море перед Моисеем, проводили меня взглядом в кабинет. Через секунду я вышел, и снова все расступились, пропуская меня теперь как Персея к Медузе. Война продолжалась.
– Вот вам еще один экземпляр, – я положил еще один листок на ее стол. – Я заботливо его перепечатал, догадываясь, что вы можете не совладать с нервами. И если вы снова захотите его порвать, то у меня на столе еще очень и очень много копий.
За спиной ахнули. Цецилия Львовна, молча, приземлилась на стул и зашелестела листами: она проиграла.
Через полчаса ко мне заглянул Марк.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он. – Я только захожу на работу, а мне уже рассказали, что здесь произошел бой века. Почему ты не мог дождаться меня? Как мне теперь жить?
– Я надеюсь, теперь тебя это научит не опаздывать на работу.
– Да ну тебя! Никуда не денется твоя работа, а вот ты, – он сочувственно покачал головой, – ты покойник. Муха Цеце никогда не простит тебе этого. Ты не думай, что бессмертный, она еще в