Читать интересную книгу Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Из вечера в вечер, из года в год, из десятилетия в десятилетие — сказки были одни и те же. По вечерам костры зажигались, после полуночи они потухали, но мессия не приходил, напрасно ждали народы карпатских склонов и королевича Чабу, и князя Владимира.

Но тот, кто пришел, был нежданным и мог быть похожим только на мессию. Да и то только внешним видом.

Когда у старика Шенфельда уже не хватало сил, чтобы рубить деревья, он сделался скупщиком тряпок. С песнями, играя на флейте и защищаясь зонтиком от нападения собак, с большим узлом на спине, странствовал он из деревни в деревню. Однажды старик Шенфельд пришел домой в Пемете с известием, что в Мункаче, Сойве, Перечени и Волоце рабочим платят больше, чем в Марамароше. Старик выяснил также, что эти «чужестранные» рабочие получают больше платы вовсе не потому, что их директора лучше относятся к ним, чем директор Кэбль к пеметинцам, а потому, что они — особенно рабочие Сойвы и Волоца — потребовали увеличения платы, и директора волей-неволей принуждены были платить больше.

— Бабушкины сказки! — решили пеметинцы.

Но как ни ругали старика Шенфельда, как ни смеялись над ним, он не переставал повторять одно и то же:

— Надо требовать! Требовать нужно!

— Хорошо, пойди к Кэблю и потребуй для нас больше платы. Мы охотно примем.

— Если я один пойду к нему, он меня вышвырнет вон одним пинком ноги. Но если пойдет человек двадцать — стольких он никак не сможет вытолкать, хотя бы потому, что у него не хватит для этого ног.

Так как Шенфельд не уступал, в конце концов уступили пеметинцы.

Они отправили к Кэблю делегацию из двенадцати человек.

Кэбль был уроженец Вены. В Пемете он жил только два года, но и здесь остался горожанином. Ежедневно брился и даже в лес ходил в твердых воротничках. Он не пил, не играл в карты. По вечерам — летом при открытых окнах — играл на скрипке, и его жена аккомпанировала ему на пианино. Играл он Моцарта, Баха, иногда Листа. С рабочими разговаривал терпеливо, как вполне понимающий их человек.

Когда же Золтан Медьери сообщил ему, зачем они пришли, директор Кэбль потерял хладнокровие. Он был так поражен, что не мог говорить, только указал рукой на дверь. А когда делегация этого ответа не поняла, вежливый директор наконец обрел голос:

— Вон отсюда! Прочь! Сволочь! Банда!

— Ну, вот видишь, он-таки выпроводил нас, хотя и не ногами, — обратился Хозелиц к ожидавшему их во дворе Шенфельду.

— Вы поступили неправильно.

— А как еще нужно было поступать? — заорал Медьери на Шенфельда.

— Не знаю, — признался Шенфельд. — Надо спросить сойвинцев или берегсасцев. Если иначе нельзя, если они не скажут — что ж! — нужно купить у них этот секрет.

Если бы директор ограничился тем, что выгнал делегацию, то, наверное, все надолго осталось бы по-старому. Но когда он перебросил на лесные работы участников делегации Медьери и Хозелица, которые до этого работали на заводе, они решили этого дела так не оставлять. После совещания, длившегося три ночи, Хозелиц на собранные деньги поехал в Берегсас. Спустя несколько дней он вернулся в Пемете с каким-то человеком. Звали его Янош Фоти.

Фоти прибыл в Пемете утром. День он провел у Михалко, а с вечера до рассвета просидел у одного из костров. На другой день Михалко проводил его до Марамарош-Сигета, откуда Фоти поехал поездом домой в Берегсас. О его пребывании и отъезде не знали ни Кэбль, ни жандармы. Но то, что последовало за этим, Кэбль сразу заметил и, как только понял, сделал все, чтобы у жандармов тоже раскрылись глаза.

Как это случилось — неизвестно, но факт тот, что после посещения Фоти пеметинские машины стали работать медленнее, чем до этого. То они останавливались, то с них соскакивали ремни. Директор велел смазывать машины маслом. Но и масло не помогло. Наоборот. Чем больше мазали колеса, тем медленнее они вертелись.

Завод стал обрабатывать гораздо меньше леса, чем прежде, и все же спустя несколько дней часть машин пришлось совсем остановить, так как из лесу не прибывало достаточно бревен. Кэбль пошел в лес. Сначала он проверил рабочих, которые таскали срубленные деревья. Впряженные, как лошади, люди изо всех сил тянули бревна. По их лицам Кэбль мог убедиться, что они работают с предельным напряжением. При других условиях директор, может быть, нашел бы даже излишними старания десятников, но теперь он слушал с удовлетворением беспрерывное щелканье их кнутов.

«Значит, здесь все в порядке», — подумал Кэбль и в сопровождении венгерского инженера Темеши пошел туда, где рабочие рубили деревья.

Целый час он наблюдал за работой, но не заметил никаких неправильностей, никаких упущений. Рабочие двигались быстро. Двое рабочих перепиливали отмеченное дерево, другие прикрепляли к кроне перепиленного дерева веревку, третьи с помощью этих веревок валили смертельно раненное дерево на землю. Директор не видел ни одного человека, который бы лодырничал. Он собирался уже уходить, когда инженер Темеши закричал:

— Так вот оно что!

Директор пошел за Темеши.

— Что вы тут делаете? — заорал Темеши на одну из групп рабочих, валивших деревья.

— Работаем, — ответил за своих товарищей Хозелиц.

— Посмотрите, господин директор. Дуб даже не подпилен, а эти мерзавцы хотят свалить его так. Одному только богу известно, сколько времени они потратили на то, чтобы укрепить эти веревки, и теперь тянут, хотя хорошо знают, что, будь их целая сотня, все равно дерево даже не дрогнет.

— Смотрите! — удивился Хозелиц. — Стыд нам и срам, ей-богу. Но знаете, господин инженер, у лошади четыре ноги, а она все-таки иногда спотыкается, особенно когда голодна!

Директор с трудом удержался, чтобы не ударить нахала по лицу. Но сдержанность тоже имеет свои границы. И именно потому, что директор не привык кричать, он сразу же взял самый высокий тон.

— Все вы здесь мерзавцы! — кричал он. — Всех вас повесить надо!

— Прошу вас, господин инженер, — обратился Хозелиц к Темеши, — не будете ли вы так любезны перевести нам слова господина директора на венгерский, русинский или еврейский, потому что, как вы изволите знать, все мы бедные, невежественные люди, не понимаем по-немецки.

— Пойдемте, господин директор! С ними разговаривать нужно не нам, а жандармам.

Но Кэбль не хотел ничего видеть и слышать.

— Я вас всех повешу, сволочь, клянусь, повешу!..

Дальше директор говорить не смог. Сверху, с веток дерева, на его левое плечо упал тяжелый молоток. Если бы он упал чуточку правее, то безусловно разбил бы ему голову, но он только раздробил ему плечо.

Рабочие — люди добрые. Увидев несчастье с директором, они бросили работу и стали быстро сколачивать носилки из дубовых веток. Беснующегося от боли раненого привязали ремнями к носилкам и понесли домой в Пемете. В знак сочувствия директора провожали до дому около трехсот лесных рабочих. Известие о несчастном случае вызвало такое волнение среди работающих на заводе, что в течение трех часов они не могли заниматься ничем другим, кроме обсуждения этого случая, и машины вертелись вхолостую.

На другой день в Пемете приехал главный начальник марамарош-сигетской полиции, Михай Кеменеш, тот, самый Кеменеш, фамилию которого несколькими годами позже, в связи с великим русинским процессом, повторяла вся мировая пресса. Кеменеш арестовал Хозелица и — просто наугад — еще пятнадцать лесных рабочих: пять евреев и десять русин.

Хозелиц ссылался на инженера Темеши, который знает, что, когда случилось несчастье, он, Хозелиц, стоял внизу, рядом с директором, так что никак не мог бросить сверху молоток. Темеши действительно удостоверил это. Кроме Темеши, в качестве свидетелей предложили дать показания двести семнадцать лесных рабочих. Кеменеш допросил десять свидетелей, носящих венгерские фамилии и говорящих по-венгерски, арестовал всех десятерых, потом уехал обратно в Марамарош-Сигет. Все десять единодушно показали, что в тот момент, когда произошло несчастье, Хозелиц вовсе не находился в лесу. Все готовы были подтвердить под присягой, что Хозелиц — самый набожный человек во всем Пемете, что он каждый день молится за жизнь короля и постоянно напоминает рабочим, что за свой насущный хлеб они должны быть вечно благодарны господину директору завода.

Дознанием было установлено только то, что молоток был из заводских мастерских, откуда он исчез два месяца тому назад. Кто его оттуда украл? Этого полиция не в состоянии была выяснить, равно как и то, кем он был сброшен на Кэбля.

Кеменеш дал указание пеметинскому жандармскому фельдфебелю ввести в рабочую среду своего «наблюдателя». Обычно фельдфебель пользовался услугами Адама, которого по-настоящему звали Август Тахта и который работал на заводе. В Пемете он прибыл из Галиции, из города Стрый. Прозвище «Адам» пеметинцы дали ему потому, что, как истинный поляк и правоверный католик, он был того мнения, что первый человек, тот самый Адам в раю, был поляком и католиком. Сколько его ни дразнили, он при всяком удобном случае заявлял об этом своем убеждении.