он на другой планете и жил как-то невесомо, телесно невесомо, только душа становилась все тяжелее и тяжелее... И все тянуло, звало куда-то. Он долго мучился во сне: отчего так тяжело — а потом вспомнил, что на Земле было наоборот: телу было тяжело, а душа оставалась всегда невесомой. И вот будто бы надо было выбирать ему, где жить — здесь или на Земле?
А когда вернулся на Землю, оказалось, что прошло на ней уже тысячи лет. Людей было мало, но стояли дремучие сосновые леса и дул какой-то ледяной, обжигающий ветер. И все сосны шумели протяжно, устало: «Слу-у-ушайте нас-с-с... Мы ста-ар-ше-е вас-с-с...». И Мишка поразился: никто, кроме него, не слышал и не понимал этих слов, хотя не слышать было невозможно.
Незаметно прошел май. Уже высокой стала трава на угоре, были светлы и теплы ночи, и соловьи пели как в угаре.
А Мишке все виделось, что в лесах по-прежнему шумит Шилекша, на поляне стоят два вагончика, и Настасья, гордо откинув голову, отягощенную волосами, ходит в белом халате из одного вагончика в другой...
Но там было все иное.
В конце мая в дремучих ельниковых потемках растаяли наконец последние, самые стойкие сугробы, давно стихли самые говорливые ручьи.
И только там, где некогда, подмывая деревья, бурлила Шилекша, осторожно пробирался от бочага к бочагу смиренный высветившийся ручеек. Он застенчиво прятался в густой сильной траве, в прохладной тени сосен, в широких листьях ольшаника.
И шел уже четвертый день, как у Одноглазой появились желтые пуховички — утята. Их было семь очень похожих друг на друга, и она каждое утро водила их к ближнему бочагу. Все вместе они медленно пробирались лесом. Перелезая через сучья-валежины, утята иногда перекувыркивались на спину, беспомощно махали перепончатыми лапами в воздухе. И Одноглазая, оглянувшись на тревожный писк, ждала.
А в это время к сухостойной елке волнообразным полетом спешил «средний» дятел. У дятлихи его тоже появились дети, с утра просили есть, и он сбился с крыльев, ища по всему лесу червяков и личинок. Одноглазая, заметив над вершинами мелькнувшую тень, коротко крякала «ложись», приседала и, повернув голову правой щекой вверх, зорко следила: ей казалось, что там ястреб. И все семь ее пуховичков тут же по команде приседали, вдавливались мягкими брюшками в прохладный мох, и каждый устремлял правую бусинку-глаз в небо...
На поляне вокруг барака выросла свежая трава, и никто не мял ее, не тревожил. У молодых сосенок в самых верхушках зелеными ежиками проклюнулись новые иголки.
Косохвостый все реже вылетал на вершину старой сосны. Он уже не спускался на ток. На поляне каждое утро пели теперь только молодые тетерева. Одни, без стариков, они все больше азартились, с задором свистели и урчали. Их неокрепшие голоса иногда срывались от неумения, но они не конфузились... Свободно кочевали по всей поляне, иногда садились и пели возле самого барака. И им никто не мешал.
Тетерок на току уже не было. Лишь изредка какая-нибудь пролетала краем поляны и скрывалась в лесу. Желтая и Серая уже давно сидели на яйцах, и у них вот-вот должны были появиться цыплята.
Чекушин за удачный сплав на Шилекше и за экономию спецодежды и такелажа получил премию.
Пеледов продолжал работать на Лухе, теперь уже далеко от Шилекши и моста, в самом низовье. Этим летом он ждал в гости одну из дочерей. Комендант Сергей снова был в лесхозе лесником — подновлял противопожарные лесные полосы, прореживал посадки... Тракторист Пашка ездил в военкомат по повестке и вновь был оставлен «до востребования». Жизнь шла своим обычным порядком, неброская, но обязательная, неотвратимая... Все, что в ней совершалось, готовилось исподволь, постепенно, и потому совершалось с какой то уверенностью.
На поляне в самом низу прошлогодних трав проклюнулись зеленые мягкие вилочки — нынешние всходы последних семян старой сосны. Их еще никто не видел, эти зеленые хвойные росточки. Но они уже жили — видели солнце, слышали тетеревов, которые бегали по их головам, они ощущали весь этот сложный мир и сами были уже его частью. И, видимо, частью для чего-то необходимой.
В холодных ветрах мая отцветала по лесным низинам черемуха. Стихли задорные песни весенних птиц, на смену им заступали летние: кукушки, соловьи, коростели... Каждый знал свое время и не пропускал его.
Старой сосне давно это все было знакомо, и ничто в лесу ее давно не удивляло. И все-таки она любила весну и особенно начало лета.
Еще смутно, но уже брезжило ей в то лето, что с Мишкой они теперь долго не увидятся и что он в своей неспокойной жизни будет часто вспоминать ее.
К середине лета по всему лесу зацвели сосны.
Старая сосна стояла в сладком дурмане летящей пыльцы и думала о продолжении жизни на Земле.
Навязчивые думы не оставляли Мишку. И все же после весновки чувствовал он себя уже по-другому. Его воображение больше не тревожила жизнь отца и деда. Теперь он уяснил себе картину их жизни, и этого было пока достаточно. Но в своей жизни полной ясности так и не было. Он не знал еще, что такой ясности и не бывает никогда.
Нет, еще не скоро наступит то время, когда поймет он, что для душевного равновесия человеку необходимо иметь и осознавать как бы три точки опоры: в прошлом, в настоящем и в будущем. Точка настоящего человеку дается вместе с рождением, точку прошлого надо уже «раскапывать» и уяснять себе.
Мишка понимал, что эти две опоры у него есть: одна — дом и деревня, где жил он сейчас с матерью, другая — в лесах, на Шилекше, точка отца и деда. А третья? Третьей не было. Мало того, он даже не представлял, где она могла быть и что из себя могла представлять.
Не ведал еще он, что любой человек, опираясь на одну точку или на две, ищет эту третью, вот-вот найдет ее, обретет душевную уверенность и не замечает, как проходит жизнь. Точка эта и есть цель, к которой человек стремится, и даже наметить ее верно — уже счастье. А когда человеку кажется, что он наконец прочно стоит на всех трех точках, они, эти точки, уже почти слились в одну. И это не беда, а естественное завершение земного пути. Так человечество сохраняет глубину своего видения — туда, в глубь