Читать интересную книгу Амурские версты - Николай Наволочкин

Так это было или не так, но рассказчики утверждали, будто у Николая Николаевича Бакунин бывал в любое время дня и ночи, их часто видели гуляющими вместе, причем Николай Николаевич называл Бакунина кузеном.

Лично познакомиться с Бакуниным Венюков не успел.

Все отчеты для генерал-губернатора были быстро завершены, и Михаил Иванович на курьерской тройке помчался в Петербург. Будогосский, опасаясь, что Михаил Иванович может пожаловаться на него Муравьеву, в последние дни перед отъездом стал вдруг очень любезен. Мало того, что он приходил к нему есть провожальный пирог и пожелал счастливого пути, но еще, чтобы до конца показать свое так неожиданно вспыхнувшее расположение, попросил сделать ему одолжение и приискать для него в столице портупею и разное шитье.

Петрашевский перед отъездом Венюкова передал ему письмо к матери и откровенно сказал, что боится доверить его почте.

— И сообщите, Михаил Иванович, как мы тут обитаем…

При первой же встрече в Петербурге Муравьев объявил Михаилу Ивановичу, что летом ему предстоит возглавить экспедицию по исследованию реки Уссури. Там же, в столице, Венюков увлеченно начал готовиться к новому путешествию. Он копирует карты, делает выписки из книг, получает топографические инструменты, запасается нужной литературой.

Однажды вечером в дверь квартиры на окраине Петербурга, которую занимал молодой офицер, постучался неожиданный гость. Им оказался сам Геннадий Иванович Невельской, человек, поднявший русский флаг в устье Амура. Он пригласил Венюкова к себе и несколько вечеров подряд рассказывал о тех местах, где еще предстояло побывать поручику. Геннадий Иванович был настолько любезен, что сам начертил эскиз карты реки Уссури и написал к ней пояснение.

Не забыл Михаил Иванович и просьбу Петрашевского. На Торговой улице он разыскал дом матери Михаила Васильевича. Старушка спрятала письмо сына под косынку на груди и во время долгого разговора так и не вынула его, не прочла. Не написала она и ответ.

Теперь позади и дорога от Петербурга в Иркутск, и новые стычки с Будогосским, и дорога до Шилкинского завода. И вот наконец команда его плывет по Амуру. Уже на этом дурацком баркасе Михаил Иванович ради любопытства подсчитал, что только за год, с февраля прошлого по февраль нынешнего, не считая этой новой экспедиции, он проехал более двадцати двух тысяч верст.

В Петербурге, в библиотеке главного штаба, Михаил Иванович подобрал для Иркутска целую кипу книг о Восточной Азии. Некоторые из них он взял с собой в дорогу. В том числе и аккуратно переплетенный полугодовой комплект журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» за 1757 год. Привлекла его в журнале, выходившем еще при Михайле Ломоносове, «История о странах, при реке Амуре лежащих, когда оные состояли под Российским владением».

Интересно было читать сочинение, написанное сто лет назад. Автор его высказывал свою точку зрения на происхождение слова «Амур»: «Живущие по сей реке народы думают, что сие имя есть Российское, потому что оно ни у них, ни у китайцев, и ниже у маньчжуров не употребительно», далее рассказывалось о первых известиях об Амуре, полученных через томских казаков, «кои посланы были в 1636 году из Томска на Алдан-реку»; о походе письменного головы Василия Пояркова, а потом и «промышленного человека, уроженца города Соли-Вычегодской, именем Ерофей Хабаров».

Журнал печатал эту «историю» из номера в номер. И как ни медленно тащилась баржа Венюкова тем же путем «встречь солнца», каким плыли землепроходцы, чтобы «проведать оную реку обстоятельно», а все равно одно за другим миновали места, знаменитые походами предков, и реку, по которой Хабаров с неполной сотней гулящих людей и казаков первый раз вышел на просторы Амура, и Албазин. А потом и станицу Кумарскую, где в прошлом году Венюков встретился с энергичным и распорядительным капитаном Дьяченко. Оказывается, в старину и здесь, на Кумаре, стоял острог и в нем Онуфрий Степанов, а с ним несколько сот человек выдержали осаду многотысячного маньчжурского войска «к немалой чести казаков», как говорилось в журнале.

Михаил Иванович еще в Петербургском университете, слушая лекции по отечественной истории профессора Устрялова, заинтересовался прошлым Амура. Но тогда его привлекли русские люди, совершавшие великие географические открытия: Москвитин, Поярков, Хабаров, а потом оборона Албазина. А вот разгром неприятеля под Кумарой как-то прошел мимо внимания Венюкова. «Надо будет рассказать об этой битве Дьяченко, — подумал он. — Ему, построившему станицу на столь знаменитом месте, все это будет любопытно».

— Карманов! — окликнул Михаил Иванович своего унтер-офицера, переводчика с тунгусского языка. — Вы знаете, какое место мы проплываем?

— Казаки говорят: станицу Кумарскую, — ответил Карманов.

— А приходилось вам слышать, какая битва гремела здесь двести лет назад?

— Здесь? Битва? — изумился унтер-офицер.

— А вы, казаки? — спросил Михаил Иванович у своих гребцов, заранее уверенный, что и они ничего не слышали об осаде Кумары.

— Как же, — за всех ответил урядник Масленников, также входивший в команду Венюкова. — Давайте-ка, станичники, споем песню про Кумару!

Двое казаков отложили шесты, откашлялись и затянули в два голоса:

     Во Сибири во украине,     Во Даурской стороне…

К удивлению своему, Михаил Иванович услышал, как «на устье Комары-реки казаки царя белого острог себе поставили», и даже описание острога с его рвом, валом, рогатками, и как потом на казаков «из раздолья широкого, из-за хребта Хингалинского, из-за белого каменя, выкатилось войско большое богдойское», и как в жестокой битве войско это было разгромлено.

Пораженный, Михаил Иванович думал о том, как веками сохраняет память народа предания о подвигах своих предков. Нет, недаром эти люди — казаки и солдаты — так безропотно переносят лишения походов, бросают насиженные места, чтобы вновь пройти дорогой предков, поселиться там, где они строили свои остроги, корчевали эту землю.

— Чудно, ваше благородие, — сказал урядник Масленников, находясь, как и Венюков, под впечатлением старинной песни, — после стольких-то годов, что и новый лес успел вырасти, опять на Амуре поднимаются Албазин, Игнашина, Кумара. Все как было. Чудно… — повторил он.

— Что ж чудного, — ответил Михаил Иванович, — просто побеждает справедливость.

— И чего они лезли, богдойцы-то, тогда? — спросил один из казаков. — И теперя их берег пустой, и тогда, сказывают, ни кола ни двора не стояло. А пришли, как в песне поется: «издалече, издалече, из-за хребта Хингалинского, из-за белого каменя…»

— И правда, станичники, чего им тогда воевать-то было идти? — впервые задумался об этом молодой казак.

Глубоко уважая Китай и его жителей — земледельцев и мастеров, философов и художников, — Венюков не раз поражался величайшей амбиции правителей древней страны. Даже во времена Ерофея Хабарова все народы, живущие на запад, на север и на юг от Поднебесной, они считали варварами. И когда в Пекин, преодолев огромное расстояние, прибывало посольство, прием его обставляли, как встречу вассалов. Подарки считали данью, а грамоту, которую вручал посол от своего государя, переводили императору так, что получалось, будто послал ее зависимый, ждущий покровительства данник. Странно ли, что, узнав о появлении русских на далеком и от Великой стены и даже от пограничного Ивового палисада Амуре, правители Китая восприняли это как дерзкую выходку забывшихся варваров и, собрав в течение нескольких лет войска, обрушили их потом на русские селения.

Михаил Иванович хотел поделиться этими своими мыслями с казаками, но услышал, как урядник Масленников спросил у молодого казака:

— Слышал, поди, говорят другой раз: «Сам не ам и другому не дам»?

— Так слышал…

— Ну вот и они так — ни себе, ни нам!

Казаки смеялись, а Михаил Иванович почему-то вдруг вспомнил сон: выбивают тревожную дробь барабаны, кажется, через весь плац военного лагеря на Ходынке под Москвой тянется живой коридор из солдат с розгами. А по этому коридору медленно волокут окровавленного солдата, на спину которого с каждым шагом со свистом опускается розга…

Шесть лет прошло с тех пор, как молодой еще офицер Венюков присутствовал при этой расправе над беглым солдатом, а снится она ему до сих пор. Тогда прапорщик Венюков прямо из лагеря, ничего не замечая вокруг, пешком бежал в Москву. Окружающая жизнь показалась ему такой жалкой, досадной ошибкой мироздания, угаром, от которого, чтобы не умереть, нужно было непременно выбраться на свежий воздух. «В жизнь науки», — решил он позднее и перевелся в дворянский полк на должность репетитора, что позволило ему посещать лекции в университете. И сюда, в Восточную Сибирь, Венюков отправился только потому, что надеялся с пользой приложить свои силы «к гуманной, общечеловеческой деятельности», как он когда-то записал в своем дневнике.