Глядя на этого человека, создавалось впечатление, что он спит. Прекрасное состояние его тела свидетельствовало о том, что убийца проявил по отношению к нему отеческую заботу. Это действительно был великолепный образец мумии, ни в чем не уступавший лучшим европейским мумиям, описанным Вик д’Азиром в 1779 году и Пуймарином-сыном в 1787 году.
Особенно хорошо выглядело лицо, сохранившее гордые мужские черты. Если бы при вскрытии третьей коробки присутствовали прежние друзья полковника, то они, конечно, узнали бы его с первого взгляда.
Правда, кончик его носа несколько заострился, ноздри сдулись и усохли, а переносица стала не такой горбатой, какой она была в 1813 году. Веки стали тоньше, губы поджались, уголки рта немного опустились вниз, зато щеки слегка надулись, а шея, если судить по размеру подбородка и гортани, стала заметно тоньше. Но закрытые глаза не запали, рот не исказился гримасой, как это бывает у трупов, кожа слегка сморщилась, но ее цвет не изменился. Она лишь стала заметно прозрачней, и сквозь нее в некоторых местах можно было различить цвет сухожилий, жира и мышц. Кожа даже сохранила свой розовый цвет, что никогда не наблюдается у мумифицированных трупов. Доктор Марту объяснил присутствующим причины такой аномалии, сказав, что, если полковник был засушен живьем, то в этом случае красные кровяные тельца не разрушились, а только слиплись в капиллярах кожи и подкожных тканей. Поэтому они сохранили свой изначальный цвет и их можно разглядеть благодаря полупрозрачности высохшей кожи.
Полковничий мундир казался слишком большим, и причину этого легко было понять. Однако конечности, на первый взгляд, совершенно не деформировались. Кожа на руках стала сухой и шершавой, но ногти сохранили свой естественный цвет, хоть и немного искривились на концах. Единственное заметное изменение коснулось брюшной стенки, которая слишком сильно вдавилась, опустившись ниже крайних ребер. Небольшой выступ справа указывал на расположение печени. Выстукивание пальцами различных участков тела сопровождалось звуком, какой издает сухая кожа. Пока Леон демонстрировал присутствующим все эти детали, он случайно отломил краешек правого уха, и в его руке остался небольшой кусочек полковника.
Это легкое недоразумение могло бы остаться незамеченным, если бы Клементина, которая с волнением следила за словами и жестами своего возлюбленного, случайно не выронила из рук свечу, издав при этом крик ужаса. Все сгрудились вокруг нее, а Леон даже взял ее на руки, отнес к стулу и усадил на него. Господин Рено побежал за нюхательной солью. Клементина была бледна как смерть, и казалось, в любую секунду может упасть в обморок.
![]()
— Я вообще никого не боюсь, даже живых полковников!
Но вскоре ей стало лучше, и она с милой улыбкой стала всех успокаивать.
— Простите мне мой смехотворный испуг, — сказала она. — Просто Леон нам такого наговорил... и вообще...
это лицо... кажется, что человек спит, и мне вдруг показалось, что сейчас он откроет рот и крикнет, что ему причинили боль.
Леон поспешил закрыть крышку ореховой коробки, а господин Марту в это время незаметно сложил в карман кусочки уха. Но Клементина, продолжавшая улыбаться и просить прощения, вдруг вновь взволновалась и залилась слезами. Инженер бросился к ее ногам, рассыпался в извинениях, наговорил множество ласковых слов и вообще сделал все возможное, чтобы унять ее необъяснимую душевную боль. Клементина вытерла слезы и тут же еще сильнее разрыдалась, причем опять без видимых причин.
Леон рвал на себе волосы и в отчаянии бормотал: «Какое же я животное! Три года мы не виделись, и вот в такой день я не придумал ничего умнее, чем показать ей мумию». Он пнул ногой кофр с полковником и добавил: «Пошел он к черту этот полковник!»
— Нет! — с неожиданным вызовом воскликнула Клементина. — Не смейте его проклинать, господин Леон! Он так страдал! Ах, бедный, несчастный человек!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мадемуазель Самбукко стало немного стыдно. Она просила извинить ее племянницу и уверяла, что никогда, с самого детства, у нее не случалось таких приступов чувствительности. Супруги Рено, на глазах которых она росла, доктор Марту, выполнявший при Клементине почетную обязанность врача, архитектор, нотариус, словом, все собравшиеся в лаборатории, были поражены ее реакцией. Клементина никогда не была чересчур чувствительной. В ней не было ничего от романтически настроенной
девицы, и даже в юности ее не вдохновляли романы Анны Радклиф41. Кроме того, она не верила в привидения и в десять вечера спокойно перемещалась по дому в кромешной тьме. За несколько месяцев до отъезда Леона ее мать неожиданно умерла, и девушка отказалась делить с кем-либо печальное право ночного бдения в комнате покойной.
— Вот что значит бодрствовать после десяти часов вечера, — сказала тетя. — Да что я говорю! Уже без четверти полночь. Пойдем, дитя мое. Тебе пора в постель.
Клементина покорно поднялась со стула, но, уже покинув лабораторию, она внезапно вернулась и, подчиняясь еще более необъяснимому капризу, категорически потребовала, чтобы ей еще раз показали лицо полковника. Не обращая внимания на ворчание тети и на замечания и уговоры присутствующих, она сама подняла крышку из орехового дерева, встала перед мумией на колени и поцеловала ее в лоб.
— Несчастный человек, — сказала она, поднимаясь на ноги. — Как ему холодно! Господин Леон, пообещайте мне, что, если он умер, то вы похороните его в освященной земле.
— Как вам будет угодно, мадемуазель. Вообще-то я собирался с согласия отца отправить его в музей антропологии. Но вы знаете, что мы ни в чем не можем вам отказать.
Прощание проходило совсем не так весело, как встреча. Господин Рено с сыном проводили мадемуазель Самбукко и ее племянницу до дверей их дома и по дороге повстречали того самого высокого кирасирского полковника, что донимал Клементину своим вниманием. Девушка нежно пожала руку своему жениху и сказала:
— Этот человек всегда вздыхает, когда видит меня. И как вздыхает, Боже мой! Хватило бы одного его вздоха, чтобы раздуть паруса военного корабля. Согласитесь, что полковничья порода после 1813 года сильно деградировала. Сейчас не найдешь столь же достойных военных, как наш бедный друг!
Леон готов был согласиться со всем, что она пожелает. Одно лишь ему было непонятно: с каких пор он стал другом мумии, за которую заплатил двадцать пять луидоров. Чтобы сменить тему, он сказал Клементине:
— Мне так и не удалось показать вам самое лучшее из того, что я привез. Его Величество император Всея Руси преподнес мне маленькую золотую звезду, покрытую эмалью, которую носят на ленте. Вам нравятся ленты, которые носят в петлице?
— О да! — ответила она. — Мне нравится красная лента Почетного легиона. А вы обратили внимание? У бедного полковника остался на мундире обрывок ленты, но крест пропал. Его оторвали эти отвратительные немцы, когда взяли его в плен.
— Такое возможно, — сказал Леон.
С этими словами они дошли до дома мадемуазель Самбукко. Наконец пришло время прощаться. Клементина протянула Леону руку, хотя лично он предпочел бы щечку.
Отец взял сына под руку, и они неторопливым шагом отправились домой, обсуждая по дороге странную выходку Клементины.
Дома госпожа Рено ждала сына, чтобы уложить его в постель. Это была ее давняя и трогательная привычка, от которой любой матери не так просто избавиться. Она показала ему прекрасную квартиру, расположенную над гостиной и лабораторией мужа, которую специально построили для будущего семейства Леона.
— Ты будешь жить здесь припеваючи, — сказала она, демонстрируя великолепную удобную спальню. — Тут вся мебель со скругленными углами, ни одного острого угла. Даже слепой мог бы здесь передвигаться без страха обо что-нибудь пораниться, а каждое кресло станет твоим другом. Тебе это обойдется довольно дорого, ведь мы специально выписали мебельщиков из Парижа. Но человеку должно быть хорошо в его доме, чтобы он не стремился из него сбежать.
