Поэтому Пшонь, подсознательно ощущая, что он не может быть героем ни трагическим, ни комическим, пробует быть зловещим, не учитывая того простого обстоятельства, что украинский народ на протяжении многих веков расправлялся со всем зловещим при помощи испытаннейшего оружия: смеха, хохота, презрения и забвения.
Пшонь торчал в гнезде, боялся пошевелиться, рычал и скрежетал:
- Безобразие!
А эхо в осеннем тумане над степью и над садами Веселоярска насмешливо повторяло: ...азия ...азия ...азия...
- Я вам покажу! - скрежетал зубами Пшонь.
...кажу-жу-жу! - издевалось над ним эхо.
- Вы у меня запрыгаете! - обещал он в лютом бессилии.
...гаете-гаете-гаете! - смеялось все вокруг.
Как видим, у автора не получилось стройной теории новейшей мификологии. От Адама до Пегаса, от поэтов до стилистов, смешалось грешное с праведным, перепуталось.
Понятие "рай" теперь не зависит ни от каких высших сил, и кому жить в этом раю, определяют тоже не высшие силы, а те, кто его построил.
Гриша Левенец не пошел смотреть на публичное осмеяние клеветника и анонимщика. Если бы он не занимал высокую выборную должность, то непременно оказался бы под тем гнездом на столбе и покричал бы новейшему "стилисту":
- Так что? По всему району поползли слухи и трудовые массы всколыхнулись и возмутились? А ну-ка всколыхнись в своем гнезде! Теперь тебе не помогут, как говорил наш великий философ Сковорода, никакие словесные вывертасы!*
______________
* Выкрутасы, увертки, выверты.
Гай-гай! Гриша, как ему ни хотелось оказаться сегодня среди веселоярцев и вдоволь посмеяться над пасквилянтом и клеветником Пшонем, вынужден был сидеть на своем служебном месте, успокаиваемый разве лишь многомудрой Ганной Афанасьевной, которая напоминала ему, что в истории еще и не такое бывало.
Нужно ли объяснять читателям, что дерзкий замысел водрузить Пшоня в искусственно сооруженное гнездо принадлежал именно Грише Левенцу и что именно он попросил об этом Давидку Самуся. Давидка, несмотря на свою занятость переименованием своей неверной Мирославы, мобилизовал братву, то есть своих знакомых электротехников, а уж те, как говорится, воплотили идею в жизнь.
Собственно говоря, Гриша, хотя и не присутствовал на месте происшествия, держал руку на пульсе, он отрежиссировал все события, сделал это незаметно, но точно и, так сказать, изысканно.
Когда под столбом, на котором сидел Пшонь, собрались все веселоярцы, которые могли в тот момент собраться там, и когда Пшоневы проклятья, угрозы и выкрики достигли, как выражаются астрономы, апогея, внезапно, будто древнегреческий бог, из машины появился участковый милиционер Белоцерковец, свистнул (к сожалению, не в роговой, по которому так тужит дед Утюжок, а в металлический свисток) и объявил:
- Сквернословить воспрещается!
А следом за этим прибыла машина электротехников, той братвы, о которой говорил Давидка Самусь Левенцу, подъехала под столб, раз-два - и железное гнездо поползло вверх к тому искусственно созданному веселоярскими механизаторами (для аистов, для аистов, для защиты природы!) гнезду, где неистовствовал Пшонь.
А снизу подавали голоса веселоярцы, которые уже (слухи разносятся без крыльев!) знали, что за цаца этот Пшонь и сколько бед накликал он на их село.
- Гей-гей! - покрикивали веселоярцы.
- Держись за небо, а то упадешь!
- Не кричи, а то лопнешь!
- Не будет от тебя ни слуха ни духа!
Пшонь неистовствовал, а людям внизу становилось еще веселее. Он пугал, а им было не страшно. Он угрожал, а им было смешно. Он пузырился, а веселоярцам было противно на него смотреть. Он ругался, как древний грек перед своими рабами.
За рулем машины с механическим гнездом сидел Давидка Самусь. Привез эту чуму в Веселоярск, теперь вывози ее отсюда. Он осторожненько причалил к насесту Пшоня, слегка потряс резиновое колесо, в котором торчал анонимщик, словно бы приглашая: слазь!
Пшонь взглянул вниз, протянул длинную ногу к верхней металлической скобе, чтобы попытаться слезть вниз, но скобу Давидка предусмотрительно намылил, и нога Пшоня беспомощно задергалась в воздухе.
- Безобразие! - взвизгнул Пшонь. - Где руководство? Я требую на переговоры!
- Цепляйся за мое гнездо - и айда! - крикнул Давидка. - Какие тебе еще переговоры!
- Выметайся отсюда! - поддержали Давидку веселоярцы.
- Чтобы и духу не было!
- Улепетывай!
Давидка дернул машину, и Пшонь, испугавшись, что так и останется на своем столбе для осмеяния веселоярцев, поскорее уцепился за металлическое гнездо, присел в нем и словно бы затих на какое-то время, но, заметив, что его увозят прочь из села, снова начал кричать.
От чайной до Шпилей, за которыми, собственно, заканчивался Веселоярск, скрываясь с глаз, было около двух километров. Давидка вез Пшоня эти два километра медленно, будто на похоронах, и всю дорогу Пшонь разъяренно кричал, брыкался, визжал, проклинал, скрежетал зубами, подскакивал, брызгал слюной.
Наконец он понял, что возврата уже не будет, и решил вспомнить о своих правах на личную собственность.
- Где мои вещи? - закричал он.
- В кузове твои вещи, - спокойно сообщил из кабины Давидка, лихо орудуя рулем.
- А моя панамка?
- Вот и твоя панамка! - И Давидка подбросил панамку Пшоня, проследив, чтобы она тоже упала в кузов.
Вот так и произошло изгнание из рая человека негодного и враждебного, и был он, как писали когда-то наши летописцы, "ужасен и трепетен", но нам это теперь уже все равно...
СМЕХ И РАДОСТЬ
Веселоярцы демонстрировали сто восемьдесят разновидностей смеха. Как говорил еще гениальный автор "Слова о полку Игореве", "страны рады, грады веселы".
Было от чего радоваться и веселиться!
Что же касается нашего героя Григория Левенца, то у него радость была двойная. Во-первых, он, хотя и очистил веселоярский рай от позорного порождения ехидны, все же понимал, что применил для этого способ далекий от конституционного, потому написал заявление с просьбой отпустить его на комбайн, возвратив на должность председателя сельсовета многомудрого Свиридона Карповича.
Во-вторых, у него была незапланированная встреча с собственной женой Дашунькой Порубай, которая заскочила к нему по дороге с одной фермы на другую лишь для того, чтобы спросить:
- Как бы ты посмотрел на то, чтобы я подарила миру еще одного Левенца?
Ах, если бы Гриша знал наизусть "Слово о полку"! Тогда бы он воскликнул: "Что ми шумить, что ми звенить далече перед зорею?"
Но и не умея цитировать прославленные произведения нашей литературы, он схватил Дашуньку в такие крепкие объятия, что каждый, кто бы это увидел, воскликнул бы вслед за нашим великим предком:
"Страны рады, грады веселы".
Киев, 1984