class="p1">– Рубикон перейден… – проговорил князь негромко, но так, чтобы остальные услышали.
Российская империя осталась за спиной. Впереди в кровавых вечерних лучах лежала другая, Османская.
В Яссах князя уже нетерпеливо ожидали греческие повстанцы, вождем которых ему недавно предложено было стать. Встречали его с криками и энтузиазмом; он обнимал их, повторяя:
– Я пришел умереть с вами!
На другой день Ипсиланти издал несколько прокламаций к греческой нации. Как сообщалось в русском «Вестнике Европы»: «В сих прокламациях, сочиненных с истинно пиитическим восторгом, утверждает он, что призван тысячами своих соотечественников для их освобождения; также, что сие возмущение греческих племен с нескольких уже лет было приготовлено тайными патриотическими обществами».
Князь также уверял, что восставшим вскоре будет оказана помощь со стороны «одной великой державы».
Князь блефовал. Никакой помощи от России ему обещано не было. Конечно, у Ипсиланти был друг, граф Иван Каподистрия, министр иностранных дел России, грек и горячий сторонник независимости. Но еще до начала восстания Каподистрия предупредил товарища, что русское правительство помощи ему оказать не сможет. «К сожалению», добавил граф.
Но надежд Ипсиланти не оставлял. Из Ясс он написал в Вену, где находился в тот момент император Александр Павлович. «Государь! Неужели вы предоставите греков их собственной участи?»
В Вене как раз шел знаменитый конгресс; Россия была поставлена в неудобное положение. В план нового европейского порядка повстанческие движения, пусть даже на территории Османской империи, не входили. Особенно недовольна была Австрия, только что погасившая восстание карбонариев. Каподистрия по приказу императора ответил князю жестко. «Разве какой-нибудь народ может подняться, воскреснуть и получить независимость темными путями заговора?»
Ипсиланти пробыл в Яссах шесть дней. На третий день была отслужена торжественная обедня в церкви Трех Святителей, митрополит Михаил Костакис освятил меч князя и знамена.
10 марта, в Фокшанах, в храме, состоялась присяга повстанческой армии. Большую ее часть составляли греческие студенты из Молдавии, России и Австрии.
– Как православный христианин и сын нашей Кафолической церкви, – повторяли молодые голоса, – клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа и Святой Троицы остаться верным своему Отечеству и своей Вере…
Ипсиланти слушал с горящими глазами.
Был ли сам он верным сыном церкви? В Греции он никогда не бывал и свою родину знал больше по событиям из древней ее истории и античным мифам. Его письма и воззвания пестрели именами языческих богов и древних героев.
Девятнадцатый век начался с пробуждения национализма. Немцы, французы, итальянцы, поляки – все наперебой заговорили о своей прекрасной языческой древности, о своем историческом величии. Греки не были исключением. Восемнадцать веков христианства поблекли, вперед выступили античные боги с ледяными глазами и прелестной улыбкой. И эти боги жаждали крови.
Но не только языческая древность вдохновляла Ипсиланти.
С 1810 года он состоял в масонской ложе «Палестины», затем – в ложе «Трех добродетелей», из членов которой возникнет декабристский «Союз спасения». Сама «Филики Этерия» – тайное общество греков, которое возглавил Ипсиланти, – была устроена по подобию масонского ордена.
«Этеристы, – писал церковный историк Федор Курганов, – держались свобод, возвещенных Французской революцией и составляющих прямую противоположность Богом данным законоположениям».
Но без поддержки церкви восстание было обречено, и восставшие это понимали. Понимали это и османские власти в Константинополе.
Григорий Пятый был хорошим патриархом.
Возможно, даже слишком хорошим для своего времени, поэтому его дважды изгоняли с патриаршего престола.
Патриарх был худощав, с бледным, уставшим лицом. Ему было семьдесят пять лет. Возраст, когда начинаешь думать о покойной жизни в одном из монастырей, среди книг и молитв.
Здесь, в столице, о покое можно было только грезить. Особенно в эту весну, когда одна за другой приходили новости о восстании.
Патриарх еще раз перечитал письмо от Ипсиланти. Мятежный князь призывал его поддержать восставших в своих проповедях, «подобных звонкой трубе».
Патриарх горько улыбнулся. Князь, воспитанный в Петербурге, не представлял себе условий, в которых находилась здесь церковь. Даже одно тихое, неосторожное слово, сказанное патриархом, и не с амвона, а в ближнем его кругу, может стоить жизни сотням, тысячам неповинных людей.
Желал ли патриарх освобождения своего народа?
Не просто желал. Добивался открытия новых школ, переводил на новогреческий труды святых отцов и древних философов. Возродил пришедшую в упадок Патмосскую академию, создал первую греческую типографию. Еще в первое свое патриаршество добился от султана особых указов, защищавших приходские церкви от местных корыстолюбивых чиновников. И в дальнейшем делал все для независимости церкви и просвещения народа; в этом он и видел залог его грядущей независимости.
Многие, очень многие греки были за постепенный, ненасильственный путь освобождения. Султанская власть слабела, каждая война с европейскими державами завершалась унизительным миром. Солнце Османов шло на закат, солнце греков, напротив, восходило. Никогда прежде они не имели такого веса в империи. Ни одного дела не делалось без греков, их участия, их капиталов, их предприимчивости.
И вот теперь, благодаря действиям князя Ипсиланти, все это рушилось.
Да, османское владычество удушало мысль греков, но веяния, шедшие из Европы, ее развращали. Отучившаяся там греческая молодежь приезжала, зараженная неверием и Вольтером, и распространяла их повсюду. Патриарху даже пришлось издать особую грамоту против увлечения «лжеименной и суемудрой европейской философией». И вот – первые плоды этих увлечений.
Узкие улицы Фанара обезлюдели. В этой части города, где поближе к патриархату и кафедральному собору Георгия Победоносца селилось большинство греков, каждый день производились новые аресты.
Махмуд Второй был взбешен известиями из Ясс. Султан быстро составил фирман об избиении «неверных». Город наводнили янычары.
«Какой-то бедный грек, которому понадобилось сходить к брадобрею или в мелочную лавку, торопится назад, едва встретив янычара, идущего ему навстречу. Грек прижимается к стене, плотно, как только возможно, чтобы дать тому пройти, но в этот момент янычар неторопливо извлекает свой ятаган и закалывает его. Несчастный падает замертво, а убийца перешагивает через его тело и, отряхивая окровавленный ятаган, заходит в кофейню, где я чуть позже вижу его спокойно покуривающим свой чубук».
Так писал Роберт Уолш, капеллан английского посольства. Притихли и затаились другие кварталы: армянский и еврейский. Один из янычар хвастался отрубленной головой торговца-армянина: тот имел неосторожность запросить слишком высокую, по мнению янычара, цену за свой товар.
В патриархии, окруженной зубчатыми стенами, пока спокойно. Перед воротами продолжают нести свой караул янычары. По законам империи, патриарх был еще эфнархом, главой народа, «эфноса». Визирем по делам греков.
Не ограничившись фирманом, Махмуд Второй призвал шейх-уль-ислама Хаджи Халила Эфенди и потребовал составления фетвы, призывающей к джихаду против греков.
– Всех? – переспросил Халил Эфенди.
Султан кивнул.
– И тех, кто не встал на