class="p1">Три дня в неделю старца было велено использовать на черных работах: колоть дрова, мыть полы и носить воду. Прогулки дозволялись в сопровождении четверых солдат; чернил и бумаги давать было не велено, «и чтоб ни с кем и ни о чем и ни в какие разговоры не вступал»…
Всех этих подробностей Екатерина, разумеется, не сообщала Вольтеру. Лукавила она, и уверяя его, что Арсений был наказан Синодом за то, что «старался провести нелепое начало двоевластия»; в письмах Арсения ни о каком «двоевластии» речи не шло.
9 июля 1766 года государыня снова писала Вольтеру об Арсении:
– Неудачное происшествие с ростовским епископом было обсуждаемо гласно… (Еще одно лукавство – никакого гласного обсуждения не было.)…И вы, государь мой, по своему усмотрению можете сообщить записку, как подлинную выписку, полученную вами верным путем…
К письму прилагалась записка, составленная по приказу Екатерины и переведенная на французский.
– Из всех примеров справедливости и милосердия нашей всемилостивой государыни, свидетелями коих мы бываем ежедневно, нет более разительного, ни такого, которым более обнаружилось бы великодушие ее, как поступок ее по отношению к преступнику, равно преступившему как против человеческих, так и против божественных законов…
Вольтер понял. Вольтер улыбнулся. Вольтер оценил щедрость монархини, осыпавшей милостями тех, за кого он просил (себе философ, надо отдать ему должное, ничего не выпрашивал). Вольтер написал Екатерине ответное письмо.
– Мы просим только чести поместить ваше августейшее имя во главе тех, кто помогает нам раздавить фанатизм. Дозвольте лишь опубликовать записку, которую вы соизволили мне передать, насчет ростовского епископа, вообразившего, что существуют две власти. Есть только одна власть – та, которая благодетельна.
И делает несколько осторожных хлопков.
Тут же в темноте начинают работать невидимые ладони, аплодисменты густыми волнами накатывают на сцену. Екатерина изящно кланяется.
Дело было сделано. Все монастырские крестьяне вместе с землей передавались государству. Повинности, которые они прежде отрабатывали монастырям, заменялись денежным оброком – по полтора рубля с души. 526 монастырей закрылось сразу, число монашествующих сократилось вдвое. Часть из полученной суммы шла на содержание архиерейских домов и оставшихся монастырей. Основная же часть дохода, составившего более 1 миллиона 300 тысяч рублей, притекла в казну.
Вскоре почти все «освобожденные» крестьяне будут снова раздарены вместе с землей «государевым людям». И взвоют сильнее: монастыри со своими крестьянами всегда обращались мягче, чем помещики.
А государыня произнесет перед Синодом речь, составленную по всем правилам сценического искусства.
– Если я спрошу вас, кто вы и какое ваше звание, – обращалась она к архиереям, – то вы верно дадите ответ, что вы – государственные особы, состоящие под властью монарха и законов евангельских.
Архиереи слушали молча, дивясь новым для себя словам. Они-то полагали, что они – особы духовные, а теперь на-тка – государственные…
– Но отчего происходит, – Екатерина удивленно расширила свои водянистые глаза, – что вы равнодушно смотрите на бесчисленные богатства, которыми обладаете? Вы не можете не видеть, что все сии имения похищены у государства!.. Если вы повинуетесь законам, если вы вернейшие мои подданные, то не умедлите возвратить то, чем вы неправильным образом обладаете!
И церковь «не умедлила»… Синод промолчал, митрополит Димитрий получил от государыни драгоценную панагию с ее портретом. Редкие протестующие голоса быстро гасились, а подававшие их лишались сана или усылались «на покой».
Дело опального епископа имело еще одно последствие.
Арсений был из Малороссии, малороссами были и некоторые из архиереев, состоявшие с ними в переписке. Это не укрылось от внимательного взора государыни. Как и то, что малороссийские архиереи, составлявшие более половины епископата, и держались сплоченнее, и менее были привычны гнуться перед светской властью… Назначая Румянцева малороссийским губернатором, государыня напутствовала его:
– Надлежит вам искусным образом присматривать и за архиереями и их подчиненными. Ибо нам небезызвестно, что обучающиеся богословию в малороссийских училищах заражаются многими ненасытного властолюбия началами.
Вскоре малороссийские духовные школы, готовившие слишком образованных и неуступчивых пастырей, будут переведены в полное подчинение российским. А сама Малороссия лишится остатков своей прежней независимости…
Нет, у государыни не было никакого личного предубеждения к украинцам; эпоха национализма еще не наступила. В ближайшем окружении ее императорского величества было немало малороссов: Безбородко, Храповицкий, Грибовский, Трощинский… Но Молох империи требовал жертв. Пригожий и статный, как преображенский офицер, Молох империи требовал все новых жертв.
Империя должна была быть устроена как идеальный механизм, даже как идеальный театр. Но чем больше государыня старалась об этом, тем больше отчаивалась. Не только строптивые малороссы, но и более покладистые великороссы никак не хотели превращаться в механических кукол-актеров. «Половина или дураки, или сумасшедшие, – отзывалась она о своих подданных, – попробуйте пожить с такими!.. Снова мне надо дрессировать себе людей!»
А тут еще вскоре из Никольского монастыря, где содержался Арсений, подоспел донос. Оказывают-де ссыльному неподобающие знаки внимания, сравнивая его с Иоанном Златоустом, пострадавшим от Евдоксии. И ведет он среди братии и солдат крамольные беседы. Что, мол, государыня «в российском законе не тверда» и что даже у турецких властей вера в большем почтении и мечетей они своих не трогают.
Доносчиков щедро наградили – по сто рублей каждому; для того чтобы заработать столько, обычный ремесленник должен был трудиться целый год. Арсения же снова судили и лишили уже и монашества, и даже имени. По требованию государыни его следовало именовать теперь «неким мужиком Андреем Вралем».
29 декабря 1767 года бывшему митрополиту обрили бороду и голову и переодели в тесную мужицкую одежду. И повезли на вечное пребывание в Ревель.
Екатерина (в золотистом платье, с накладными двуглавыми орлами):
– И чтобы солдаты остерегались с ним болтать, ибо сей человек великий лицемер и легко их может привести к несчастию, а всего б лучше, чтоб оные караульные не знали русского языка.
Полуживого, его довезли до Ревеля, внесли в каземат и бросили на пол; ревельский комендант фон Тизенгаузен призвал доктора, и тот кое-как подлечил старика.
– У вас в крепкой клетке есть важная птичка, берегите, чтоб не улетела! – наставляла Екатерина фон Тизенгаузена.
Тот, стоя в глубине сцены и видимый одним силуэтом, склоняется в поклоне.
– Боюсь, – писала она по назначении следующего коменданта, фон Бенкендорфа, – чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть!
Силуэт фон Бенкендорфа замирает в еще более глубоком поклоне.
Несмотря на принятые меры, слава опального митрополита росла. Из уст в уста передавался рассказ одного диакона, которому после молитв у мощей святителя Димитрия Ростовского в прозрачном сне явился сам святитель и рек: «Что ты просишь у меня одного облегчения? Знаешь ли ты, что у вас есть угодник несравненно более меня в живых на